Турмс бессмертный
Шрифт:
— Я ответил:
— Знамение зовет меня на север, а не на восток, так что переубеждать меня бессмысленно, запомни. Но если ты окажешь мне покровительство, пока я остаюсь в Сицилии, я расскажу тебе все о сиканах и Эриксе, а это, поверь, немало.
Он никак не хотел понять меня и уверял, что я — сумасшедший, не умеющий воспользоваться случаем, который такому, как я, предоставляется раз в жизни. Но я стоял на своем, и в конце концов мы договорились, что он отправится с тирреном, у которого оставалось еще много товара, дальше по стране сиканов, чтобы как можно лучше познакомиться с ней и по возможности отметить на карте их реки, родники, места торговли и горы,
Мы договорились, что, когда тиррен продаст свой товар, я с семьей приду вот сюда, к реке, и встречусь здесь с Ксенодотом. Ксенодот спросил, не стоит ли заранее назначить день и час нашей встречи, и мне стоило большого труда убедить его, что я буду извещен сиканами не только о его прибытии, но и обо всех подробностях его путешествия.
5
Когда я подходил к пещере, я уже издалека услышал веселые голоса детей; Хиулс и Мисме не умели играть тихо, подобно детям сиканов. Как того требовал местный обычай, я вошел в пещеру, не поздоровавшись, сел на землю и дотронулся рукой до горячих камней очага. Дети сразу подбежали ко мне и влезли на колени. Смуглое лицо Анны осветилось радостью. Но вот Арсиноя почему-то выглядела сердитой. Она отшлепала детей и спросила, куда это я опять запропастился, не предупредив ее.
— Мне надо поговорить с тобой, Турмс, — сказала она и велела детям и Анне оставить нас одних.
Я попытался обнять ее, но она резко оттолкнула меня и сказала:
— Турмс, мое терпение лопнуло. Разве ты не страдаешь, как я, разве не понимаешь, что наши дети превращаются в дикарей, ибо не видят никого, кроме сиканов? Не успеем мы оглянуться, как Хиулс достигнет того возраста, когда его надо будет отдать в приличную школу в приличном городе. Мне все равно, куда мы отправимся, лишь бы я смогла снова дышать городским воздухом, ходить по вымощенным камнями улицам, делать покупки в лавках и мыться теплой водой. Я не требую от тебя большего, Турмс, потому что годы, проведенные с тобой, сделали меня неприхотливой, но дай мне хотя бы это! И подумай о детях!
Она говорила быстро, не позволяя мне и рта открыть, и в ее голосе слышалось негодование. Я вновь притянул ее к себе, но она вырвалась, воскликнув:
— Вот-вот, только этого ты от меня и хочешь, и тебе безразлично, лежу я на жестком мху или на мягком ложе! Мне надоели твои упреки, Турмс, и ты не дотронешься до меня до тех пор, пока не решишься забрать нас отсюда. И поторопись, мой негодный муж, иначе я уйду с первым попавшимся купцом, забрав с собой детей. Думаю, что я еще могу нравиться мужчинам и сумею отыскать себе покровителя, хотя ты сделал все, чтобы уничтожить мою красоту и подорвать мое здоровье.
Она умолкла на мгновение, чтобы передохнуть, и я внимательно вгляделся в ее лицо. Никогда прежде я не видел ее такой, и мне совсем расхотелось обнимать мою жену: глаза светятся недобрым огнем, щеки в красных пятнах, черные локоны извиваются по плечам, как змеи… Мне почудилось, что передо мной стоит сама Горгона, и я со стоном закрыл лицо руками.
Арсиноя же решила, что я молчу, желая придумать новую отговорку и остаться у сиканов. Она топнула ногой и крикнула:
— Только из трусости сидишь ты в этих лесах! Тебе по душе эта убогая жизнь! Ах, почему я не доверилась Дориэю! Я была бы теперь царицей Сегесты и верховной жрицей богини всего Эрикса. И как это я могла
Тут она спохватилась, что сказала лишнее, и пояснила, отведя взгляд:
— Я хотела сказать, что мне явилась богиня и я узнала от нее, что ей опять понадобилось мое тело — как тогда, в Эриксе. Раз она смилостивилась надо мной, то почему я должна по-прежнему прятаться от людей?
Теперь она решила задобрить меня, подошла поближе и ласково обняла за шею.
— Турмс, Турмс, — сказала она, — ты помнишь, что я спасла тебе жизнь, когда Дориэй хотел убить тебя?
Я уже почти научился лгать Арсиное, так что с легкостью сумел скрыть от нее свои чувства, хотя в ушах у меня шумело, ибо мне казалось, будто разорвалась некая пелена, скрывавшая страшную истину. Я лицемерно сказал:
— Если тебе явилась богиня, то это хороший знак, и через несколько дней мы сможем уйти отсюда. Я уже все устроил. Жаль только, что ты, Арсиноя, не позволила насладиться вместе с тобой той радостью, что, как я надеялся, принесет тебе мое решение.
Она поверила мне далеко не сразу, но, когда я рассказал ей о тиррене и Ксенодоте, расплакалась от счастья, нежно прильнула ко мне и с благодарностью обняла. Ей впервые пришлось просить меня смягчиться и заключить ее в объятия. А когда спустя какое-то время она со вздохом откинулась назад, ее грудь вздымалась, она вся трепетала от восторга и даже не думала жаловаться на наше колючее тростниковое ложе. Полуприкрыв глаза, она шептала:
— Турмс, о Турмс, в любви ты бог, и нет мужчины прекраснее тебя!
Она томно приподнялась на локте, погладила меня по спине и добавила:
— Если я правильно поняла, Ксенодот вызвался сопровождать тебя ко двору великого царя. Мы бы могли побывать в больших городах, и ты получал бы щедрые дары, предназначенные сиканам. Что касается меня, то я сумела бы найти тебе друзей среди царских приближенных. Почему же ты выбрал Рим, о котором совсем ничего не знаешь?
Я ответил:
— Ты же только что говорила, что согласна на любой город, лишь бы уехать отсюда. По-моему, Арсиноя, ты сама не знаешь, чего хочешь.
Я встал, потянулся, вышел из пещеры и закричал:
— Хиулс, Хиулс!
Мальчик ловко, как ящерица — или как сикан, — подполз ко мне, встал, опершись о мое колено, и удивленно поглядел на меня. При ярком свете дня я принялся рассматривать его слишком сильное для пятилетнего ребенка тело и угрюмое лицо с оттопыренной нижней губой и резко очерченными бровями. Я отлично понимал, что излишне проверять, есть ли у него в паху родимое пятно гераклидов: конечно, есть, и никто его там специально не рисовал. Даже взглядом своим он напоминал мне Дориэя.
Я не испытывал к мальчику никакой ненависти, ибо разве можно ненавидеть ребенка? Я не осуждал и Арсиною, так как понимал, что такова ее натура и идти ей наперекор она не может. Я только корил себя за собственную глупость и за то, что не понял этого раньше. Даже Танаквиль легко во всем разобралась, а мудрые сиканы, когда мы встретились с ними у священного камня, сразу стали называть мальчика Эркле. Любовь ослепляет человека, и он не видит даже того, что ясно как белый день.
Я был совершенно спокоен, когда вошел в пещеру, ведя мальчика за руку. Я сел рядом с Арсиноей и нежно поцеловал ее сына. Она вновь пустилась в рассуждения о красоте Суз и об ожидающих нас милостях великого царя, а я взял ребенка на колени и, гладя его жесткие волосы, сказал с наигранным равнодушием: