Туула
Шрифт:
Вот и загородная пристань - понтон. Несколько пенсионеров — бывшие следователи, политруки Шестнадцатой литовской дивизии и господские шофёры проковыляли с внуками, в соломенных шляпах и с кошелками в руках, на свои персональные дачи. Из стеклянной рубки теплохода на нас равнодушно глядел рулевой, который, возможно, был заодно и капитаном. Довольно неотесанный мужик с задубелой физиономией пропойцы. Орел. Значит, он смотрел, как мы целуемся, и все видел! Как пьем вино, курим, как Туула ложится на скамейку и кладет свою круглую стрекозиную головку мне на колени... Проходит полчаса. Теплоход безлюден, никому не нужно в город? Идет дождь. Он прекращается. Моросит, накрапывает. Тихий вечер. Вечер на озере Четырех Кантонов? Что еще? Вечер с постпсевдохиппи. Мы уже на берегу или продолжаем плыть? Эй! А вдруг?
— Эй! — кричит «шкипер», или как его там. — Не глупите, поплыли назад! Тут банды шуруют!
Ну да. Банды. Снова? Никто не хотел умирать? Банды, банды. Цепи и кастеты. Хитрый навигатор, самый настоящий перевозчик Харон. Наметанный глаз! Приметил, что вина у нас до черта, вот и... Я несу свою стрекозу-однодневку на теплоход, а она, в свою очередь, держит в руках сумку с вином нашей предстоящей ночи, - ведь Туула и хотела сказать: давай поплывем назад, в Константинополь! Я ставлю ее и вино на палубу, несу бутылку Харону — пожалуйста! Он делает разочарованную мину — сухое, да еще красное, но все же, тряхнув толстым запястьем, соглашается: идет, поплыли!
Вино - приятель воображения и друг темноты. Она тихонько посапывает, положив голову мне на плечо, а я... я как наяву вижу сватовство в усадебке на краю леса... Клюнувшие на брачное объявление женихи стучатся в ворота усадьбы, где живет Туула с родителями... Где-то на окраине Литвы... между Петербургом и Варшавой? Там, где быстрый Мяркис несет свои седые воды?.. Там или еще где-нибудь... Жених смущенно улыбается, его с удовольствием
– незаметно наблюдает из-за занавески, как начищенный до блеска автомобиль вкатывает во двор (уж этот-то наверняка не напрокат взяли), как папа показывает, где его удобнее поставить, чтобы на солнышке не раскалился или под дождиком не намок, - в зависимости от времени суток и прогноза погоды... ты все еще подсматриваешь, Туула?
Отчего ты так странно улыбаешься?
– бормочет она, встрепенувшись, и снова устраивается у меня на плече. Прямо как в кадре из кинофильма «Она танцевала одно лето». Или из какого-то другого? «Они шли за солдатами»? Вино - приятель воображения...
Продолжаем! А вот и другой жених. Он заявляется с оборотистым дружком, хотя и самому палец в рот не клади - вон его «фордик» во дворе. Они заговаривают с собакой, выгружают из машины подарки - что тебе привезли, Туула? Вежливый разговор о погоде, ранней картошке, участливые расспросы -как доехали?
– преувеличенное восхищение красотами природы и сдержанная признательность за то, что не погнушались навестить их в этакой глуши... Приглашение к столу... небось проголодались... она сейчас, сейчас придет! Но ты не появляешься, ты уже успела издали разобраться что к чему, тебе жаль этого порядочного на вид человека и ты вовсе не собираешься обижать его... Вот уже взопревший претендент на твою руку сбивчиво, как на приемном экзамене, излагает в общих чертах свою биографию: с детства тянуло к технике... увидит какой-нибудь винтик-шпунтик и сразу же хочет его открутить! Все пытаются рассмеяться, а жених все смелее продолжает: ну, окончил школу, служил в армии, тоже при технике, потом, знаете ли, попытался сунуться... на актерский, да-да! Всего полбалла и недобрал... а вообще-то я искусство очень и даже слишком... Ну, а затем я поступил... Так вы окончили?
– интересуется папаша.
– А как же! Академию, сельскохозяйственную, а сейчас...
– жених делает многозначительную паузу - в настоящее время я изучаю заочно экономику! Простите, я закурю? Пожалуйста, пожалуйста! Видите ли, наша дочь художница... возможно, она не такая... О, понимаю, понимаю, это очень хорошо, очень... а что у нее, прошу прощения, за специальность?.. Ага!.. Чего ты прячешься, Туула? Посидишь, потупив глазки, пригубишь шампанского, а когда твой суженый станет распространяться о своем богатстве, ты с трудом сдержишься, чтобы не фыркнуть ему в лицо, демонстративно выкуришь американскую сигарету, извинишься... уйдешь и не вернешься... юркнешь ласочкой в свое укрытие под крышей... Чего же ты тогда хочешь, детка?
– грустно спросит мать, укоризненно покачает головой отец, когда автомобильчик, сердито чихнув, с грохотом выкатится со двора... И чего тебе, глупая, нужно? — поинтересуется и соседка, призванная в дом на подмогу, — ей требовалось изредка шепотом одергивать тебя: брось ломаться!
Неужели все эти солидные мужчины, такие серьезные и расфуфыренные, - фельдшеры, механики, инженеры - не видят, что ты вовсе не собираешься замуж? Почему все они вдвое или даже втрое старше тебя? Почему они не женились, когда положено? Все эти экс-спортсмены, актеры-любители, видавшие виды холостяки... А ведь в объявлении черным по белому написано: «Разведенные или искатели приключений могут не беспокоиться».
Впереди двое рыбаков окунули в воду свои удочки из лодки, удерживаемой против течения на якоре. Мы плывем совсем медленно, не поднимая волн, и их суденышко, когда мы оставляем его позади, еле-еле колышется... Послушай, Туула, а что бы мы с тобой делали, став супругами? Что угодно... То же, что и все прочие. Забрались бы под одеяло, погасили свет и достигли бы предела мечтаний. Или вообще не выбирались бы из постели и рассказывали бы друг дружке свои сны и невероятные истории. А еще мы могли бы листать и листать тот захватанный альбом репродукций, верно? Слышишь, что я говорю? Знаешь, Туула, когда-то я был знаком с одной славной супружеской парой... тогда они были совсем юными, намного моложе нас нынешних... Ты слушаешь? Так вот, слушай внимательно, эти двое вознамерились стать писателями, причем сочинителями вовсе не средней руки! Супруги целыми днями горбатились на консервной фабрике, а вечерами штудировали: она - историю, он - журналистику, вот и получалось, что только на ночь глядя, уже в постели, они находили время для творчества, так-то! Супруги раздевались, обнимались и принимались нашептывать друг другу на ухо сюжеты будущих произведений! Жила на хуторе девушка, — шепчет она. Одинокая, несчастная мечтательница...
– продолжает муж, выдыхая слова прямо ей в ухо, чтобы не услышали кутящие за тонкой фанерной стеной хозяева... Однажды к девушке неожиданно приезжает ее подруга с мужем... А тот муж -инвалид! — шепчет она, — втюривается в хозяйку хутора... Ей гость тоже явно по душе... она страдает... Однако... однако... та подруга - гостья?
– обо всем догадывается и тайком уезжает, а они тогда что?.. Кончают с собой!
– гаркает муж.
– Открывают газовый баллон и... Нет! — вскрикивает она и как есть, голая, садится на постели.
– Ни черта они не кончают, остолоп несчастный! Они страдают от угрызений совести и поэтому начинают грызть друг друга, верно? Может, давай так и оставим, я завтра до смены запишу? Только куда там, ничего они не оставляют, целую ночь напролет сюжет раскручивают — снова убивают, оживляют, терзают, сочинители входят в раж и не замечают, как пролетает ночь, не чувствуют, что заглушают крики разгулявшихся хозяев. Эти ранимые, легко возбудимые идеалисты сочинили уйму новелл, пожалуй, даже неплохих, ведь творческой энергии и воображения им было не занимать! Однако их произведения редакции и издательства неизменно возвращали, предварительно покуражившись над авторами, а эти двое потом вцеплялись друг другу в волосы... напрасно ты смеешься, Туула. Так вот... он как был, так и остался рабочим... А она? Знаешь, она... гораздо позднее, разумеется, написала великолепный роман о тех бессонных творческих ночах... Никого не пожалела, даже себя, все выложила! Про то, как ее соавтор якобы приходил в бешенство из-за пустяковой эротической сцены, как она терпеливо внушала ему, что без этого никак нельзя! Как цитировала ему в постели Фрейда и переведенную с английского брошюру «Техника современного секса». Словно ребенку растолковывала, что такое эякуляция, либидо, перверсия... Понимаешь, Туула, она написала книгу об их совместной жизни, и ее издали. Тогда он... Убил ее? Нет, что ты! Куда ему, хиляку... Чего доброго, она и физически была сильнее своего муженька, вот так... Он, разумеется, прочитал этот роман, несколько раз перечитал, разъяряясь все пуще и пуще... Ведь она изобразила его, так сказать, запечатлела во всей красе: голым, недалеким, вечно в подпитии... Да он наверняка потом и стал таким! И он отомстил, недаром в свое время фантазия из него била ключом! Он выпросил у своего приятеля-химика некий порошок... белый... И отравил ее? Постой, дай досказать! Написал ей письмецо, потом надел резиновые перчатки и насыпал порошок в конверт, посыпал им послание, в котором сообщил, что роман прочитал и не прочь встретиться. Ведь они давным-давно развелись. Романистка же работала на меховой фабрике, редактировала там надписи на этикетках. Когда она разорвала конверт, оттуда что-то посыпалось; писательница фыркнула, отряхнула ладони и, узнав почерк, углубилась в чтение. Соавтор писал, что крайне огорчен, что никогда бы не смог и предположить, что она так... Ну а порошок? Да погоди же ты! Едва закончив чтение и закурив сигарету, она почувствовала какой-то ужасно неприятный запах. Поведя носиком, ответила на телефонный звонок. Вошедший в это время сослуживец еще с порога завопил: ну и вонища, черт побери, что это?! Она скрылась в туалете, тщательно вымыла руки с мылом, чуть не до дыр протерла, а когда вернулась в кабинет, вонь уже стала невыносимой — не помогло и то, что среди зимы настежь распахнули окна. Снова зазвонил телефон: бывший супруг поинтересовался, получила ли она его письмо. Да, — прошипела она, — что за гадость ты туда насыпал? В сортире и то лучше пахнет! Каких-нибудь пару недель потерпи, и все пройдет, — успокоил ее мерзавец. Потерпи! Она открыла было рот, чтобы сказать, что сгноит его в тюрьме, но он повесил трубку. Писательница помчалась домой, от нее так сильно воняло, что люди шарахались врассыпную. В полночь она ворвалась в общежитие этого чокнутого, это возле Бельмонтского леса, помнишь, мы там однажды были? Он ждал ее - один. Все окончилось, как в скверном романе или волшебной сказке — она пришла, чтобы выколоть ему глаза или пришпилить к стенке кинжалом, но, едва переступив порог комнаты, залилась такими горючими слезами, что соавтор, пожалев гостью, отсыпал ей на ладонь немного другого порошка, на этот раз желтого... И вся недолга!
Когда мы покидали теплоход, «шкипер» даже носа не высунул из своей рубки. Ему не было дела до нас, единственных пассажиров «Ташкента».
Вечерний — или уже ночной? — город хоть и казался хмурым, встретил нас теплом. Это была вовсе не та хмурость, что во время нашей давней встречи, когда мы с тобой отправились в кафе «Juppi Du», так, кажется, оно называлось? Я обнял тебя — ту, которую любил семь лет, — ведь ты отвергла всех своих женихов, хотя и в мыслях не держала выходить за меня замуж! Я же никого не отвергал, зато находился гораздо ближе к тебе, к луне и утренним звездам, чем к тем женщинам, от которых разило жарким чадом, мочой и кошками. Гораздо ближе к тебе - к беспросветности, вечному раздражению, тихому помешательству; неужели ты ничего не чувствовала там, в живописнейшем уголке Литвы? Так-таки ничего не чувствовала? Ничего, я ведь просиживала в подвале порой неделю, две... В подвале? Ты ведь говорила - на чердаке? Я говорила? Ну да, на чердаке стало небезопасно: они наловчились отодвигать щеколду, когда я спала наверху, а другого запора там не было... я в подвале отсиживалась, говорят тебе... Ты что-то путаешь... Может быть. В подвале, в подвале, почему бы и нет?
Я обернулся. Над набережной едва возвышалась башенка теплоходной рубки. Мимо проезжали полупустые троллейбусы, совсем не похожие ни на стеклянные гробы, ни на витрины, они погромыхивали на мощенной тесаным камнем мостовой, минуя библиотеку Врублевского, скульптуру Философское яйцо, создатель которой, помнится, собирался предаваться тут лунными ночами философским раздумьям... Мы шли мимо Общества трезвости, Театрального общества и кафе «Гостиная литераторов», куда нас не пустили: всё, закрываемся! Внутри, за его окнами гомонили незнакомые люди, ни я, ни ты их не знали, - самодовольные, наглые; ты взяла меня за руку и повела совсем так, как это делают жены, ведущие своих подвыпивших мужей из гостей, ресторанов или с проигранных соревнований... ты вела меня - окосевшего теленка - на улицу Малуну; мы пересекли пустынную Кафедральную площадь, где только на лавочках вдоль Министерства внутренних дел сидели парочки и сонные милиционеры. Теплый, опустевший, легкий летний город, невесомый, как сорочка. Мы пили газированную воду из автоматов, что напротив круглой клумбы («клёмба», - хихикнула ты); белую, издающую слабое шипение тепловатую воду — автомат забурчал - так бурчит в животе у стариков. На этот раз стакан, точно такой же, граненый, украл я. Мимо промелькнула синяя вена джипа - ты даже взглядом не удостоила автомобиль, я же невольно вздрогнул... нет, он протарахтел по темным камням мостовой без остановки - к чертям собачьим!
У нас с тобой были вино, сыр, сигареты, булочки, мармелад в маленьких «серебряных» коробочках... Я ласково тронул тебя за рукав: давай пойдем на улицу Шилтадаржё, Туула... Мне показалось, ты утвердительно кивнула. Развесистый старый каштан напротив желтого кирпичного дома царских времен, еще не остывший красный клинкер мостовой, высокий забор типографии и запах пыли, прибитой дождем... Эй, гляди-ка! Кто там? Мужчина. Что он делает? Вон его портфель на тротуаре, между ног, видишь? Вижу. Послушай, да он рисует! Рисует! Пьяный небось? Похоже... Стоит у стены и рисует... вроде бы даже красками. И тихонько хихикает... Ясное дело, пьяный! Разве может человек на трезвую голову, да к тому же старик... Седой страус, ничего не видит и не слышит. Постой, Туула, да ведь это же... Ну да! Это же тот милый старикашка, профессор химии, это он, он! И что ему взбрело в голову? Мы стоим всего в нескольких шагах от него, а он трудится: высунув кончик языка, макает кисточку в пузырек с красной краской и... малюет буквы! Ах, маэстро! А я-то думал, что этим любят заниматься подростки, так сказать, недоумки лет до двадцати пяти, но уж никак не... professore! Перестань фыркать, Туула, дай человеку докончить! Но старичок услышал нас. Он резко поворачивается в нашу сторону, швыряет кисточку, пузырек - неоспоримые улики!
– хватает портфель и, как заяц, стремглав уносится по улочке прочь. Вот он, пузырек, а вот и кисточка, - говорю я, поднимая с земли corpus delicti...30 Пошли, -тянет меня Туула, - пошли, не то подумают, что это мы... Ну нет, мы просто обязаны посмотреть, что этот professore написал на старинной стене. Туула вытягивает тонкую шею... О Господи!.. Bravissimo, professore! На двух неправильной, почти овальной формы колесах установлена пушка с тупым, слегка расщепленным концом, «дуло» ее направлено чуть вверх — кажется, вот-вот выстрелит. Красота! Да еще алой краской! Под рисунком неоконченная надпись: «ГОРБИ - ХУ...» Эх, спугнули!
Так уж получилось, и краска, и орудие труда у меня в руках - может, закончить? Тут и работы всего ничего. Туула смеется до слез, однако же тащит меня прочь от этого места - мы идем по мощенной клинкером улице Шилтадаржё мимо дворца Олизарасов, огороженного каменной ноздреватой стеной; Туула, развеселившись, толкает меня дальше, за угол, и лишь тогда озабоченно спрашивает: послушай, а если бы нас застукали? Что тогда? Тогда крышка, говорю, дурдом нам гарантирован. Да и родственничкам это ничего хорошего не сулит, факт. При последних моих словах из подворотни, над которой золочеными буквами на мраморе сообщается, что здесь некогда жил Адам Мицкевич, улыбаясь до ушей, возникает горе-художник, который, разумеется, еле на ногах держится. Он вежливо, даже слегка церемонно, просит у нас сигарету, а потом говорит, не будут ли молодые люди так добры - не проводят ли его немного, всего несколько шагов. Молодые люди? Дескать, он живет на Заречье, за мостиком... до его дома рукой подать, а уж там он как у Бога за пазухой. Знаю, знаю, как же!
– чуть было не выпаливаю я и, спохватившись, прикусываю язык - к чему? Professore хочет взять нас под руки, но ему мешает желтый портфель, в котором что-то позвякивает, известно, что. Он неохотно отдает мне свою драгоценную ношу и повисает между нами, напоминая большого ребенка, - да тут совсем близко!.. Коротышка, и летом не расстающийся со шляпой, испорченный до мозга костей старикан, и тем не менее мы ведем его, ведем. Подумаешь, враг системы, хулитель Горби, стеномаратель! Смех, да и только! Но ведь такая работа, думаю я, требует подготовки, тщательной разработки плана, притом на трезвую голову, а уж после этого можно отправляться в город, надраться в какой-нибудь забегаловке и приступать к осуществлению задуманного — ведь как ни крути, а тот рисунок — творчество! Постойте, - просит художник-анималист, когда мы подходим к речке, - давайте присядем вон на ту скамейку под дубом, я вас угостить хочу, у меня тут в портфеле есть кое-что... пошли!
И об этом дубе рассказал тогда преподаватель латыни в синем драповом пальто, дешевых сандалиях и берете - тот самый, который показал нам Бернардинский мостик... О патриархе оскверненного Бернардинского парка... Со времени встречи с латинистом минуло четверть века, дуб стал на столько же лет старше, но ему все нипочем — обнесенный убогой оградкой, знай, шелестит листвой рядом с крытым мостиком... Старинный дуб! — восклицает professore. Здесь он чувствует себя гораздо раскованней и уверенней, чем на улочке Шилтадаржё. Химик, эксгибиционист и художник-любитель в одном лице. Плюс поклонник Бахуса, как оказалось! Здесь, под ним, мы и выпьем, мои юные друзья!
– он пытается обнять нас обоих, но мы уклоняемся, благо professore с его короткими ручками сидит посередине. Бросив на нас немного обиженный взгляд, он складывает между коленями нервные, одаренные руки, затем нашаривает в портфеле початую бутылку и серебряную рюмочку, наполняет ее и со смаком осушает. Только после этого он наливает Тууле, которая в два счета выпивает все до капли. Ясное дело, коньяк - не водка. И я не откажусь. Professore настраивается поведать нам историю о том, как в юности... но неожиданно осекается - мы трое, как по команде, поворачиваем головы в сторону парка и видим: по тропинке вдоль речки, слегка опираясь на длинную бамбуковую трость, к нам приближается высокая крепкая женщина с брезентовой сумкой через плечо. Привидение? Ничуть не бывало! Глаза, правда, слегка осовелые, но взгляд цепкий, она лишь слегка под градусом — женщина уже близко, и я могу разглядеть на ее брезентовом мешочке красный крест. Она протягивает костлявую руку для приветствия и представляется: лейтенант Любовь Гражданская, полиция нравов. И все-таки она, если и не привидение, то определенно чокнутая! Блюстительница морали Гражданская говорит по-литовски довольно складно, хотя и чувствуется незначительный польско-русский акцент. Марьян?
– тыкает она тростью в professore.
– Ведь ты Марьян, профессор, разве не так, уважаемый? Ты-то мне и нужен! И нате вам! Вместо того, чтобы послать ее подальше, professore лишь согласно кивает, глазки его бегают, рассчитывая на поддержку, он вцепляется в Туулу, а Гражданская уже тычет бамбуковой тростью в узел его галстука и сердито спрашивает: фамилия? Ведь ты, Марьян, сукин ты сын, ведь это ты разрисовал все Заречье...
– тут она без обиняков вворачивает словцо, которое никак нравственным не назовешь, - ну, говори же фамилию! Да пошла ты знаешь куда! Брысь отсюда! Тогда дай выпить! — совершенно иным тоном произносит гражданка Гражданская.
– Я ведь вижу, Марьян Микуйлович, у тебя есть! Выкуси, — отвечает professore и сует ей под нос сложенный, правда, с большими усилиями кукиш. И ему тут же приходится пожалеть о содеянном: моралистка с таким проворством и меткостью огревает его своей тростью по кукишу, что Марьян взвизгивает, как самый настоящий зареченский кабысдох, и принимается сосать ушибленную лапу - дура, дура! Тем временем Туула наливает вина в наш стакан и протягивает его блюстителю нравов; Любовь Гражданская распрямляется, щелкает каблуками, одним махом осушает стакан, отдает нам честь и... четко печатая шаг, удаляется в сторону Пречистенской церкви. Professore Марийонас Микулёнис пьет, но, поперхнувшись от возмущения коньяком, закашливается, мы с Туулой колотим его по спине с таким усердием, что тот отмахивается короткими ручками - довольно, хватит! И тут же дает волю языку: а я, чтоб тебе пусто было, все-таки нарисовал! Рисовал и буду рисовать, вот тебе, выкуси! Знаю, знаю!
– кричит он, словно угадав мои мысли.
– Дурдом по мне плачет! А мне наср...! Ступайте все прочь! Ну, давайте же, трезвоньте, стучите на меня в КГБ - да, это я рисовал, я!