Тварь размером с колесо обозрения
Шрифт:
Влад молчал.
– Хорошо? – спросил я.
– Хорошо, – сказал Влад.
Я похлопал его по плечу. Спросил, как дела в школе. Буквально через неделю начнутся каникулы. Это хорошо, что каникулы: он cможет сидеть с Майей. Беготни предстоит много. Конечно, есть детский сад. Но, может быть, некому будет отвести ее в детский сад. К тому же Майя, после того как начала ходить в садик, стала часто болеть. Она может опять подхватит инфекцию; тогда о детском саде придется забыть. Надо позвонить бабушке в Новочеркасск. Не хочется ее пугать, но надо. В любом случае следует ей рассказать, верно? Верно, кивнул Влад. Мне вдруг подумалось, что он оглушен новостью. Как совсем недавно был оглушен я. Как, по сути, до сих пор оглушен я. Надо сменить тему. Парню двенадцать лет. Много ли я понимал в его возрасте. Ты не бойся, сказал я, в любом случае я еще не умираю. Я буду бороться. Буду держаться до конца. Может, все обойдется.
Я говорил и говорил какие-то слова. Все это выглядело обычной ложью.
– Хорошо, – сказал Влад.
Глава вторая
Яна созвонилась с тетей Ирой. На самом деле она никакая не тетя, она ее подруга еще с тех времен, когда Яна работала учительницей в частной школе «Эврика» на Северном. Тетей Ирой ее звал Влад, когда был маленький. И как-то так получилось, что мы тоже стали звать ее тетей Ирой. Потом тетя Ира стала крестной матерью Майи. И Майя теперь тоже зовет ее тетей Ирой. Вернее так: тетей Вирой. Майе было три, она не все слова выговаривала правильно, и у нее смешно это получалось: тетя Вира. Мы все теперь зовем ее тетей Вирой. Тетя Вира – хороший человек. Дети ее обожают. Есть такие люди, которые находят общий язык с детьми с полуслова. Как-то у них получается. Тетя Вира – из таких.
Тетя Вира сказала, что надо идти прямо к профессору Светицкому в отделение опухолей головы и шеи ростовского онкоинститута. Так совпало, что у Светицкого лечилась ее мама. И мама ее мужа. У ее мамы на лице была меланома: опухоль стала расти в нос. Опухоль вырезали, и вот уже несколько лет рецидива нет. Каждые полгода мама тети Виры и муж тети Виры ходят на прием к Светицкому, проверяют, все ли нормально. И все действительно нормально. А у мамы мужа тети Виры был рак щитовидной железы: опухоль вырезали в ростовском онкоинституте, и четыре года все было хорошо. А потом у нее что-то очень плохое произошло в жизни. На фоне всех этих нервов случился сердечный приступ, и она умерла. Поэтому перестань нервничать, сказала мне Яна. Просто не смей нервничать, ясно? Тут главное – отношение к лечению. Если ты будешь верить, что вылечишься, ты вылечишься. Я тебе рассказывала историю про мою бывшую коллегу, про которую все думали, что она умрет, а она вылечилась и до сих пор жива? Восемь лет прошло. Я вижу ее страничку вконтакте, она постоянно выкладывает новые фотографии. Цветущая женщина.
– Ты рассказывала, – сказал я.
– Вот и хорошо. Поэтому не смей волноваться, понял?
– Понял.
Мы погуглили профессора Светицкого. Оказывается, это заслуженный врач России. В 1973 году он был заведующим отделением опухолей головы и шеи Ташкентского городского онкологического диспансера. Потом уехал в Ростов, стал заведующим отделения опухолей головы и шеи в ростовском онкоинституте. Исследовал влияние локальной гипертермии в лечении опухолей. Много научных работ. Врач с именем. Мы нашли фотографию: крепкий пожилой мужчина. Есть такие врачи, лица которых вызывают недоверие. Или по крайней мере настороженность, потому что сразу такое чувство, что ты для него статистика, не более. С профессором Светицким, к счастью, все было наоборот. Наверно, хороший врач, сказала Яна. У нас появилась надежда. Мы были в таком состоянии, что цеплялись за любую мелочь: фото врача, истории выживших с похожим диагнозом, церковь. Яна сказала: надо обязательно поставить свечки в храме за твое здоровье. И знакомых попросить, чтоб поставили. Надо обязательно. Мы хватали все это и держали перед собой как защиту.
Мы с Яной сидели рядышком возле компьютера. Мы погуглили, что такое гипертермия: это перегревание организма человека, вызванное внешними факторами; в нашем случае вызванное искусственно. Мы узнали, что шансы разрушения некоторых опухолей химией с одновременной гипертермией гораздо выше: проводились клинические испытания. Мы стали гуглить все подряд. Какие-то экспериментальные виды лечения. Проценты, шансы, прогнозы. Прогноз в моем случае, даже если стадия развития опухоли невысока, был нехорош. Когда в гугле попадалась страница с таблицей, заполненной числами с шансами выживаемости, Яна старалась ее проматывать. А я притворялся, что не вижу. Там, например, написано: пятилетняя выживаемость. И процент людей, который на каждой конкретной стадии рака при данной локализации выживает в течение пяти лет. Процент небольшой. Яна проматывает все это и говорит: у тебя вторая стадия. Максимум – третья. Так что шансы хороши, главное – не опускать руки. Я говорю: да, так и есть. И Яна говорит: а эта врачиха из областной – просто дура. Ты серьезно поверил, что тебе год остался? Никуда ты от меня не денешься.
И я говорю: ага.
Помню, я во всем с ней соглашался. Я помогал ей проматывать неприятные сайты. Я читал с ней о новых методах лечения. Мы вышли на сайт какой-то Израильской онкологической клиники. На главной странице приятная картинка: среди пышной зелени по каменной тропинке прогуливаются прилично одетые старички. Просто в парке гуляют, ни намека на онкологию: как будто они приехали сюда отдохнуть, развеяться, услышать приятные слова, найти человеческое понимание, полюбоваться цветущей природой. Можно выслать на мейл свои документы, снимки КТ или МРТ, результаты гистологии. На сайте примут решение и быстро ответят. Русский язык поддерживается.
– Израиль мы не потянем, – сказала Яна. – Все это слишком дорого.
Мы зашли на сайт ростовского онкоинститута. Потом на страницу с прайсом. Цены, необходимые анализы.
– Мы и онкоинститут не потянем, – сказал я.
Яна сама недавно из больницы. У нее проблемы с ногой: правая нога на три сантиметра короче левой. Правая рука плохо ее слушается. Позвоночник искривлен. Яне бывает очень больно ходить. Ей бывает больно стоять и даже лежать. Если ее спросить, она ответит, что все хорошо, но ясно, что нехорошо. Этой зимой у нее случилось обострение. Болела спина, нога, раскалывалась голова. Врач сказал, что нужна операция. Мы собрали деньги на ее лечение: помогли друзья и знакомые. Яна легла в больницу. Ее кололи, делали снимки. Другой врач сказал, что операция – это рискованно. Можно ухудшить положение. Что есть улучшение после медикаментозного лечения и пока можно обойтись без операции. Главное – подобрать хорошую ортопедическую обувь. А через год прийти снова: тогда посмотрим. У нас осталось больше ста тысяч из собранных денег. Мы отложили их на будущую операцию Яне.
И тут – мой рак.
Да и этого не хватит, сказала Яна, тем более ты какое-то время не сможешь работать.
Честно сказать, было подозрение, что меня попросту уволят. Или вежливо попросят уйти. Или предприятие развалится. На работе год назад начались проблемы. Мы теряли заказы. Случались постоянные проверки. Что-то не ладилось.
– Можно тогда в онкодиспансер, – сказал я.
– Иди к черту, – сказала Яна.
В 2015 году умер ее отец. Его лечили в онкодиспансере. Вернее, должны были лечить, но толком не смогли даже описать снимки МРТ. Гоняли из кабинета в кабинет. Ему становилось хуже. Он почти не мог двигаться. Родственникам сообщили: рак, липосаркома, четвертая стадия. В общем, без шансов, можно не рыпаться. Что-то, конечно, делалось, решалось, но решиться не могло. Создавалась иллюзия действия: это когда вроде бы все понято, человек скоро умрет, и действовать бессмысленно, однако не действовать – стыдно. В феврале он умер. Помню, нам позвонили ночью. Я сидел за компьютером. Яна зашла в комнату вся в слезах: Вова, папа умер. Я обнял ее. Мы вызвали такси и поехали на Северный. Открыла Янина мама – она что-то делала, суетилась. Тесть лежал на диване, неподвижный как кукла. Было очень обидно: ведь что-то делалось. Что-то постоянно делалось: и все равно – конец. Все это было иллюзией. Яна обняла маму, говорила самые обычные в таких случаях вещи: теперь ему лучше. Теперь ему спокойно. Он в месте, где нет боли. Что-то такое, обычное. Они обе плакали. Я смотрел на тестя. Это было чертовски обидно. Потому что все, что делалось, оказалось фикцией. Его толком не лечили. Ему не давали химию. На операцию не пошли – диабет, слабое сердце. Но ведь можно было рискнуть. Он все равно умер. А так был шанс, хоть какой-то. Помню, приехала тетя Жанна, младшая сестра умершего. Серьезная, деловая женщина. Она сразу навела порядок; позвонила в полицию. Тут же примчался гробовщик с предложением услуг. Вероятно, ему передали в полиции. Все очень недорого: обмоем, сделаем, обеспечим. Решался гроб. Совершались действия: и это как будто успокаивало. Как будто оглушало. Яна вела себя спокойно. Потом плакала. Потом снова успокаивалась. Много говорила: иногда совершенно нелепые вещи. Она говорила, чтоб не думать. Иногда думать – это страшно. Я молча выполнял указания тети Жанны. Надо перенести тело. Вот так, сюда. Хорошо. Тут жидкость вышла. Это понятно, но давайте аккуратнее. Мы отошли от тела. Тетя Жанна наклонилась и сказала, глядя в лицо брату: вот ты и успокоился, Сашечка. Помню, эта особенная нежность к мертвому человеку поразила меня; нечасто ее видишь по отношению к живым. Может, мы стесняемся этой нежности или боимся, что человек ее не оценит, ответит грубо, унизит в ответ. А мертвец не ответит, он будет нежен к нам в ответ той особенной тихой нежностью, что таится в наших представлениях о нем.
Через какое-то время после смерти Яниного отца пришли результаты вскрытия. Причина смерти – липома, доброкачественная опухоль. Никакой липосаркомы. Яна после этого и думать не могла об онкодиспансере. Злилась на себя: почему не участвовала в болезни отца больше. Может, она спасла бы его. Может, уговорила бы его рискнуть и провести операцию. Винила себя: надо было сделать больше. Винила меня: я не позволил ей сделать больше. Это были трудные времена. Ее болезнь обострилась. Она легла в больницу. Потом мой нос: я почти не мог дышать носом. Из левой ноздри иногда подсачивалась кровь. Слишком мало, чтоб сильно беспокоиться, но тревожно. Левый глаз слезился: как во время сезонной аллергии в августе и сентябре, когда в Ростовской области цветет амброзия. Это становилось невыносимо. Я не мог спать по ночам, боялся, что задохнусь. В поликлинике предположили гайморит. Прописали антибиотик, собирались сделать прокол. Но осмотрели все внимательно и от прокола отказались. В ЦГБ мне сделали КТ. Описали снимки довольно туманно. Помню, работница на аппарате, отдавая мне диск со снимками, сказала: у вас там что-то нехорошее. Надо ложиться на операцию; скорее всего, полипы. В конце описания рекомендация: консультация с ЛОР-онкологом. Тогда впервые появилось смутное опасение: вдруг рак. Но мы быстро успокоили себя: не может быть. А онкологи, они ведь и доброкачественными опухолями занимаются. Теми же полипами. Рак казался чем-то невозможным.
Жара в Ростове нарастала. Яна переживала смерть отца, мучилась от боли в спине. Я лежал в областной больнице на западном, ожидая операции по удалению полипов. Помню, сразу после операции (я только-только очнулся от наркоза) доктор позвала Яну в ординаторскую: намекала, что у меня все не очень, скажем так, хорошо. А что именно? – спрашивала Яна. Доктор прямо не отвечала: ну вы же понимаете. Все было смутно и туманно. Мы с Яной снова уговорили себя, что это не про рак. Конечно, не про рак. Мы совершенно не ожидали этого. Помню, та госпитализация в ЛОР-отделении на западном воспринималась как отпуск. Я читал книги. По возможности договаривался с дежурными медсестрами и уезжал ночевать домой. В моей палате лежали в основном молодые крепкие мужчины. У большинства – искривленная перегородка. Подрались в юности, получили по носу, а сейчас настала пора поставить перегородку на место. В общем, ерунда. Они заигрывали с девушками из других палат, тайком курили в туалете, иногда проносили в больницу пиво. Как-то и меня позвали перекинуться в картишки в соседнюю женскую палату. Я не пошел. Читал в коридоре какой-то хоррор: книга приятно щекотала нервы. Мне нравится низкопробный хоррор: выдуманные ужасы примиряют с ужасами бытовыми. Из женской палаты доносился смех. Молодые голоса рассказывали бородатые анекдоты. Девушки смущенно хихикали. Все это походило на советский санаторий, как его показывают в старых фильмах. Время текло медленно, ничего не должно было произойти. У Яны после лечения наступило улучшение. Но все-таки мы рассматривали разные варианты: операция может ей понадобиться. Москва, Питер. Варианты есть. Все эти маленькие жизненные движения отвлекали ее от смерти отца. Что-то делалось, что-то происходило, и было время смириться. Была надежда на скорый штиль.