Твардовский без глянца
Шрифт:
3. IV.66. П[ахра]
Оля привезла газеты. Речь Шолохова – ужасно, даже ее „общегосударственный“ план не спасает от впечатления позорно-угоднического, вурдалацкого смысла в части искусства. ‹…›
Растленный старец, а как много мог бы он сделать добра литературе и всему, будь – без всякой опаски – чуть самостоятельней, свободнее и человечней. Горько и стыдно. ‹…›
В речах – там-сям – про „Н[овый] М[ир]“ и пр[очее]. Все грубо, все инспирировано, все в одно: не бывать литературе иной, чем штатная. И ложь, ложь: „Известно, что у нас каждый волен писать, что хочет, но и партия верна в своем выборе – что печатать, а что нет“». [11, I; 457–460]
Наталия Павловна Бианки:
«На Всесоюзном идеологическом совещании (оно проходило после съезда) прозвучали резкие высказывания в адрес журнала. Затем подверглись критике военные повести В. Быкова и „Семеро в одном доме“ В. Семина, повесть „На Иртыше“ С. Залыгина и „Из жизни Федора Кузькина“ Б. Можаева. Не миновали критики статьи В. Лакшина, „Легенды и факты“ Б. Черткова. В „Правде“ была задержана поэма „Тёркин на том свете“. И как следствие был снят поставленный по поэме спектакль Театра сатиры. Наконец, Д. Стариков опубликовал статью, направленную против поэмы Твардовского.
В 1966 году после вынесенного соответствующими инстанциями решения снять А. Дементьева и Б. Закса Твардовский задумал уйти из журнала. Он уже не надеялся на новую встречу с Сусловым. И опять „для укрепления“ в редколлегию журнала были введены Е. Дорош и М. Хитров.
В „Правде“ в январе 1967 года под заголовком „Когда отстают от времени“ появились две статьи. „Положительное“ в них лишь то, что официально было отмечено: „Новый мир“ и „Октябрь“ – две крайности.
Как следствие всего этого журнал стало лихорадить, сроки выхода систематически срывались, осложнились отношения с издательством и типографией». [1; 52]
Александр Исаевич Солженицын:
«С тех лет, как всё реже и реже поэмы и стихи выходили из-под его пера, он всё страстней любил свой журнал – действительно чудо вкуса среди огородных пугал всех остальных журналов, умеренный человеческий голос среди лающих, честное лицо свободолюбца среди циничных балаганных харь. Журнал постепенно становился не только главным делом, но всею жизнью Твардовского, он охранял детище своим широкоспинным толстобоким корпусом, в себя принимал все камни, пинки, плевки, он для журнала шел на унижения, на потери постов кандидата ЦК, депутата Верховного Совета, на потерю представительства, на опадание из разных почётных списков, что больно переживал до последнего дня, – он гордо рассчитывался и за напечатание „Ивана Денисовича“, и за защиту меня, и за своё развитие последних месяцев. Он разрывал дружбы, терял знакомства, которыми гордился, всё более загадочно и одиноко высился – отпавший от закоснелых верхов и не слившийся с динамичным новым племенем. И вот – не из этого разве племени? – приезжает к нему молодой, полный сил, блеска и знаний заместитель и говорит: надо уступить, сила солому ломит». [7; 223]
Наталия Павловна Бианки:
«В тревоге прошел 1967 и наступил 1968 год. Когда была остановлена публикация наполовину уже напечатанного романа А. Бека „Новое назначение“, типография, пустив под нож уже готовые листы, понесла значительные убытки. Не прошла цензуру верстка военных дневников К. Симонова. Из номера была снята глава из „Деревенского дневника“ Е. Дороша. Из следующего номера вынули повесть В. Быкова. От нас потребовали уничтожить отпечатанные листы очерка Л. Черной и Т. Мельникова „Преступник № 1“, в котором речь шла о Гитлере. (Вероятно, из-за возможности „нежелательных ассоциаций“?)
В редакцию зачастили комиссии из райкома и горкома партии. Твардовский стал добиваться встречи с Л. Брежневым. Но встреча все откладывалась. А когда 20 августа советские танки вошли в Прагу, надеяться было уже не на что. В 1968 году Твардовский почти не бывал в редакции». [1; 52–53]
Александр Трифонович Твардовский. Из дневника:
«3, 4, 5, 6, суббота. VII.68. П[ахра]
3. VII. В редакции ждали меня замы и члены, о чем-то сговорившиеся, с явным намерением подвигнуть меня на некие акции. Лакшин с Виноградовым рассказали историю с Любимовым, который уже ходил в снятых, но после письма Л[еониду] И[льичу] ему позвонил помощник, всячески успокоил, а райком, рекомендовавший „укрепить“ руководство театра, перетолковал будто бы свое решение в том смысле, что Любимов и должен укреплять по своему соображению.
Не люблю, когда меня подталкивают на некий край, исходя в сущности из того представления, что мне „стоит снять трубку телефона“. Все это раздражает, п[отому] ч[то] при всем при этом трубку снимать не советчикам, а мне, точно бы я сам не мог додуматься до этого. Я уже знал от Воронкова, что Демичев уехал, так-таки и не позвонив мне, не уведомив (хотя бы!), что принять не может.
Еду в Союз ‹писателей›, захожу к Воронкову, там и Г[еоргий] М[океич]. Не помню, чтобы меня встречали так холодно и неприветливо, особенно Г[еоргий] М[океич].
Начал с фразы, что, мол, знаю, что лицезреть меня им не доставляет удовольствия, но что приходится, ничего не поделаешь. Несколько минут пустоутробия (с моей стороны) насчет непорядочности Демичева – византийцы не то согласны, не то бог их знает – молчат, гмыкают.
„Надо, А[лександр] Т[рифонович], к генеральному“, – в который уж раз повторяет Г[еоргий] М[океич], возможно, будучи уверен, что на такой шаг я не отважусь. – Дайте мне номер, – говорю и сажусь к вертушке. – „Кабинет тов. Брежнева. – Это Твардовский, могу я говорить с Л[еонидом] И[льичом]? – Он на съезде. – Простите, с кем я говорю? – Помощник назвался, но я тотчас забыл фамилию. – Вы сможете передать Л[еониду] И[льичу], что я прошу о приеме? – Да, будет передано“. Это все при византийцах. Они решительно меняются, оживлены, благожелательны. Г[еоргий] М[океич] признается, что он сам надеялся увидеть П[етра] Н[иловича] на съезде и т. п. Сожалеет, что я не был на банкете в память Горького, там, мол, было непринужденное общение. Я говорю, что о серьезных вещах предпочитаю говорить в серьезной обстановке, а не под рюмку. ‹…›
Назавтра, т. е. 4.VII, еду прямо в Союз на воронковскую вертушку. Звоню опять: „Кабинет“, но голос другой. Называюсь. „Я не с вами вчера говорил? – Нет, это (опять не разобрал фамилию) такой-то. – Но я просил передать Леониду Ильичу… – Все передано, А. Т. (имя-отчество). – Я буду ждать. – Хорошо, найдем. На всякий случай – домашний ваш?“
Объясняю, что лучше звонить на ред[акцию] моему секретарю (так и сказал), она разыщет меня. – Настроение лучше. Воронков еще добрее, делится со мной, что Г[еоргий] М[океич] „только не хотел говорить“, что П[етр] Н[илович] его уже много раз тоже водил за нос и что Г[еоргий] М[океич] (!) сказал, что телефон этот вычеркивает – звонить туда нечего.
„Мы оба возмущались вчера, когда вы ушли: как же так можно, с Т[вардовским]“. Еду в редакцию, вполне уверен, что сегодня ничего не случится, без охоты и нужды организую выход с Сацем, М[ихаилом] Фед[оровичем], Лакшиным. Обошли два-три места, – все неудачно, зашли в Эрмитаж, прескверно закусили, выпив на троих поллитра, вернулись в редакцию, где нас ждали встревоженные Кондратович и Хитров, уже выходившие на поиски в ближайшие злач[ные] места, – с чего это они? И вдруг звонок: помощник Брежнева Бычков. Я даже не вдруг понял, что он меня соединяет и без большой уверенности спросил, слыша новый голос: – Леонид Ильич? – Да, да, Александр Трифонович (культура!). – Простите великодушно, Л. И. и т. д. Все очень неожиданно, тон – мало сказать приветливый, но даже какой-то „свойский“, точно мы вчера только расстались после непринужденной дружеской болтовни. – Вот провожу Насера и встретимся, я давно хотел и т. п. Я успел даже ввернуть, как похвастался перед византийцами, насчет П[етра] Н[иловича] ‹Демичева›, подчеркивая такую обязательность его, Л[еонида] И[льича], в то время как тот 2 недели продержал меня у телефона. – Бывает, запарился, – примирительно сказал он. – Попробовал я вырвать что-нибудь по части № 5, но он просто сказал, что понятия не имеет об этом деле. Покончили на том, что по отъезду Насера я должен „проявить инициативу“, т. е. позвонить, напомнить, – право же, это куда лучше, чем отрезающее инициативу обещание П[етра] Н[иловича] „разыскать“ меня. Пригласил меня послушать его выступление („там и вашему брату – писателям – отведено место“), видимо, придавая определенное значение этому месту. Я даже сказал, что мне забыли прислать билет, он сказал, что „это мы сейчас“, но потом я забыл начисто об этом его предложении, вспомнил только после и решил уже, что не поеду. – Ликование замов, членов и всех присных не поддается описанию. „Уже одно это, что он позвонил“… ‹…›