Тверской бульвар
Шрифт:
— Кто их травит? — возмутилась Хавренко. — Эти дети сами на меня выходят. Не я, так другие. Вы думаете, что я хожу в школу и там предлагаю им таблеточки? Знали бы вы, как они меня ищут, как все телефон обрывают! Я все время меняю номера моих мобильных аппаратов. Можете проверить.
— Это вы из-за милиции их меняете, — нехорошо улыбнулся Сердюков. — А насчет того, что вас ищут, тут вы правы. Только ищут вас перекупщики — трое ребят, которым вы и сбываете ваши «мелкие партии». А они уж приобщают к этой «травке и таблеточкам» школьников. Двое из этих ребят готовы дать против вас показания. Поэтому, гражданка Хавренко, на этот раз вы не отвертитесь. Не получится.
— А я не думаю отвертеться. Раз виновата — отвечу. Только в чем? Травка безвредная, она в горах растет. Между прочим, в Голландии ее открыто продают.
— У нас не Голландия. А вы пойдете по
— Каким несовершеннолетним? — улыбается эта дрянь. — Я сбываю только совершеннолетним. Всем моим ребятам уже исполнилось шестнадцать. Я законы знаю, ни с одним малолеткой никогда дел не имела. И вы мне эту статью не дадите. Не получится. Кому потом ребята эту травку перепродают — не мое дело. Может, они это делают с выгодой для себя. Я за это не отвечаю. Каждый хочет заработать.
Я подумала, что сейчас встану и задушу ее. Хавренко продает наркотики ребятам, которые потом перепродают их в школе более младшим товарищам. И она об этом прекрасно знает. Но формально права, ведь лично с ней имеют дело совершеннолетние ребята. Как же она все правильно рассчитала! Нет, таких нужно сразу сажать лет на двадцать.
— Из-за ваших поставок погибло двое ребят, — объявил Игнатьев задержанной в глаза, — и еще один мальчик стал законченным наркоманом, начал уже колоться и, возможно, тоже пропал. Поэтому я думаю, что на этот раз вам дадут по полной. Лично я обещаю сделать все, что в моих силах.
Я на месте этой преступницы испугалась бы. Игнатьев все это сказал таким голосом и с таким выражением лица, что я сразу же поняла бы — этот тип не успокоится, пока не посадит. И похоже, Хавренко это тоже поняла. Потому что начала волноваться:
— Зачем вы так говорите? Я про этого пропавшего мальчика тоже слышала. Только он не был моим клиентом. Я же героином не занимаюсь. Он сам выходил на других посредников. Вы же знаете, у меня укольчиков не бывает. Я такими паскудными делами не занимаюсь…
Было особенно неприятно, что она все время говорила о наркотиках с нежностью: «травка», «таблеточки», «укольчики». Такое ощущение, что просто издевалась. Или может, она работает воспитательницей в детском саду? Я такую воспитательницу отправила бы на лесоповал…
— Хватит, — поморщился Сердюков. — Гражданка Хавренко, вам будут предъявлены официальные обвинения. И еще за продажу наркотиков школьникам мы будем ходатайствовать о лишении вас родительских прав. Вот так, Вера Николаевна.
Кажется, мы с ней вздрогнули одновременно. Меня просто раздавило известие, что у этого чудовища есть дети. А она испугалась, что их могут у нее отнять. По-моему, любая мать может сойти с ума только от одной мысли, что у нее могут отнять детей. Или лишить ее родительских прав. Даже тюрьмы она боится меньше, чем этого. Не говоря уже о том, что матерям, имеющим несовершеннолетних детей, при первой же амнистии всегда выпадает шанс на досрочное освобождение.
— Нет, — твердо произнесла она, — не смейте мне такое говорить. Вы не имеете права меня так пугать.
— Имеем, — возразил Игнатьев, — дети погибли. Они на вашей совести. На твоей совести, Хавренко. Извини, что обращаюсь к тебе на «ты». По закону обязан называть тебя гражданкой. Только ты не гражданка, а законченная стерва, если знаешь, что твой «товарчик» попадает к детям.
Он явно нарочно использовал ее манеру уменьшительно-ласкательно называть вещи. И в сказанном прозвучала не только скрытая угроза, но и ненависть. И женщина это почувствовала.
— Я не отвечаю за погибших. И не нужно на меня так смотреть. Ты ведь прокурор, должен уметь себя вести. Это потом, когда ты уйдешь и своего адвоката заберешь, твой напарник будет меня пугать. Я ведь знаю, как в милиции работают. Они меня будут прокатывать по полной программе. Сначала потребуют, чтобы я деньги заплатила. Потом вспомнят, что давно участковому не отстегивала. Потом расскажут о том, как меня будут насиловать. Потом изнасилуют пару раз, я ведь жаловаться не побегу. Потом изобьют, но так, чтобы следов не оставить. Потом еще раз деньги возьмут. А потом отпустят наконец к детям. Вот так все и будет, прокурор. И ты на меня такими глазами не смотри. У меня впереди два или три дня ада. И ты об этом хорошо знаешь. И майор наш тоже все знает. Только адвокат, может, еще не все знает, но тоже скоро узнает.
— Перестань, — поморщился Игнатьев, — ты меня не разжалобишь. Мальчик кололся и доставал героин. Ты ведь свою травку сама не выращиваешь.
Хавренко молча отвернулась.
— Верно? — повысил голос Денис Александрович.
— Отцепись! — огрызнулась она хриплым голосом. — Сам все знаешь. Не нужно на меня давить. У меня ведь двое ребят. Дочь и сын. Им уже по одиннадцати. Как я тебе сдам моего «поставщика»? Они же всю мою семью вырежут. И об этом ты тоже знаешь. А если даже не вырежут, то просто махнут на меня рукой. И я не знаю, что страшнее. И ты, прокурор, не знаешь. Как мне заработать деньги на моих детей? Откуда мне их взять? Пойти на панель? Мне уже под сорок, не возьмут, скажут — старая. Мужа у меня нет, а любовника я сама содержу. Вот теперь и скажи мне, прокурор, если ты такой умный, что мне делать? Откуда мне деньги взять, чтобы в твоей Москве прожить, детей накормить и самой с голоду не умереть? Тогда давай устрой меня на работу, вспомни, что до девяносто первого года я была профессиональной машинисткой. Работала на заводе, который давно закрыли и растащили по частям. Еще вспомни, что я к одному бизнесмену попала, который меня заставлял оральным сексом заниматься не только с ним, но и с его друзьями, пока я ему однажды по морде не дала. Вспомни, как в девяносто восьмом все мои деньги пропали. И я одна сидела с двумя маленькими детьми. Муж-стервец сбежал. Детям тогда было только по четыре годика. И они, маленькие, кушать хотели. А все мои деньги в банке пропали. Я тогда как раз свою квартиру продала, дура набитая, и все деньги в наш родимый банк по соседству отнесла. Кто мне тогда помогал? Где я могла деньги достать? Я на вашей прокуратуре не видела надписи «помощь всем нуждающимся». И на вашей хреновой милиции тоже табличек об оказании помощи не видела. Что же вы банкиров этих не ловили, которые у нас деньги украли? Почему не кричали «караул», когда завод, на котором я работала, по частям продавали? А главного инженера просто в подъезде убили. И до сих пор убийцу не нашли, следователи вы дерьмовые. Извини, что ругаюсь, довел уже. Меня за эти годы знаешь сколько раз в милицию привозили? Я тебе скажу. Шесть раз. И каждый раз все одно и то же. Бьют и насилуют. Насилуют и бьют. А я каждый раз терплю. Раз насилуют и бьют, значит, денег возьмут меньше. В последнее время стали бить злее и денег больше берут. И каждый раз меня отпускают домой. Ты этого не знал, прокурор? Теперь будешь знать. И не говори мне про детей, я сама мать и знаю, какая эта зараза. Только я своих от нее берегу. Вот так же и каждая мать должна своих беречь от этой гадости. От меня беречь, от моих ребят-помощников, от моих поставщиков. Держаться за своих детей, каждый день проверять их карманы, каждый день с детьми беседовать. А иначе и правда получишь наркомана, который перейдет на героин. И ты его уже не сможешь спасти. Поэтому ты меня не пугай, прокурор. У меня своя жизнь, у тебя — своя. И нам друг друга никогда не понять.
Пока она говорила, я с трудом сдерживалась. Честное слово, мне было ужасно стыдно. И за то, что я такая благополучная. И за то, что у меня в семье все нормально. И через такие испытания я не проходила. И работа у меня прекрасная. И зарплата. И даже босс мой такой замечательный. Несчастная женщина! Через какие же испытания ей пришлось пройти?! Я ее, конечно, ненавижу, но с другой стороны… Ой, не знаю. Не смогла бы я работать прокурором. Чтобы другого человека обвинить, нужно огромным мужеством обладать, быть бесконечно уверенным в своей правоте, в своей справедливости. У меня такой убежденности никогда не будет. По существу, каждый прокурор берет на себя чудовищную ответственность, обвиняя другого человека, не исследовав досконально его жизнь и судьбу. И каждый судья, вынося решение, тоже берет на себя немного функции Бога, определяя, жить человеку или не жить, или как ему жить в ближайшие годы. Можно одним неправильным обвинением, одним несправедливым приговором сломать жизнь не только какому-то человеку, но и всей его семье. Все-таки хорошая у меня профессия. Я должна людей защищать — вот это мое призвание.
Игнатьев молчал. Потом посмотрел на Сердюкова. Мрачно так посмотрел.
— Она правду говорит?
— В прошлый раз Хавренко свидетелем проходила, — угрюмо пояснил майор. — Никто ее не бил и не насиловал.
— Как же не насиловал! — ухмыльнулась женщина. — Ваш подполковник в своем кабинете и насиловал. Начальник вашего отдела.
Денис Александрович поморщился. Потом вдруг приказал:
— Напишешь заявление на мое имя. Мы с этого подполковника погоны снимем, это я тебе обещаю.