Тверской гость
Шрифт:
Старик Лапшев обхватил Никитина за плечи:
– Хозяин!
Микешин молчал, а Серега Копылов, подняв на Афанасия глаза, хмуро усмехнулся:
– Где их взять, дороги-то?
– Будут когда-нибудь, - уверенно ответил Никитин.
– : И татарам руки окоротим и другим ворогам. Плыви да езжай тогда, куда хочешь!
Он усмехнулся и добавил:
– Хоть в индийское царство!
Лапшев-отец захохотал, заулыбался Кашин, даже у Копылова губы помягчели.
– Кудай-то?
– спросил Иван Лапшев.
Подставляя кубок под серебряный кувшин, наклоненный хозяином, Никитин весело ответил:
– Как земля-то стоит, знаешь? Посреди океана плавает. Ну, а самый край земли и есть индийское царство.
Смущенный Иван недоверчиво косился на красные, улыбчивые лица. Потом нахмурил светлые брови, обиделся, упрямо склонил голову.
– Не верит он тебе, Афанасий!
– захихикал Микешин.
– Ой ли?
– отпив, посерьезнел Никитин.
– Ты не серчай, Иванка. Я не смеюсь. Говорят, и вправду есть такая земля. Вот поедем завтра, книгу тебе покажу. Козьма Индикоплов оную написал, зело ученый человек. Много чудес про Индию ту повествует.
– И чего ты в Сарай плывешь?
– сощурился Микешин.
– Гнал бы прямо к этим индеянам. Хо-хо! Не все равно, откуда без порток приходить!
Никитин повел острыми глазами в его сторону. Обидный намек уколол. Однако он не выбранился, а только махнул рукой:
– Уж я тогда совсем там останусь. При индийской жаре, слышь, и портки не нужны!
Слова его снова рассмешили купцов. Громче всех хохотал бронник Илья:
– От скажет, от скажет!
Для Ильи Козлова купеческая компания была непривычна. И хотя он спешил домой, чтоб повечерять напоследки с женой и сыном, любопытство удерживало бронника здесь. Афанасий Никитин нравился ему. Навалившись широкой, выпуклой грудью на стол, бронник доверчиво глядел на бывалого гостя.
Понемногу шум утих, разговор дробился, как струя воды, падающая на камень. Уговорили Ивана Лаптева петь.
Иван встал. Помедлив минуту, начал несильным, но звонким голосом:
По студену, по синю морюшку,
паруса подняв полотняные,
все бегут, бегут суда купецкие...
Стало тихо. Оперся на руку бронник, неподвижно уставился в винное пятно на скатерти Микешин, подернулись печалью глаза Копылова. Кашин положил голову на руки, замер, и кто знает, о чем задумался он, слушая грустную песню о молодых купцах, поехавших за счастьем, а нашедших гибель свою.
Никитину захотелось остаться одному. Он неслышно встал и пошел к двери. Уже стемнело. Низко под домами стояла неяркая луна. Неуловимый, призрачный свет, казалось, пронизывал предметы, и очертания их таяли, как в колдовском сне, в ровном голубоватом сиянии. Зашумели и притихли ивы. Низко пролетела бесшумная ночная птица и исчезла.
Никитин долго стоял, слушая ночную тишину.
Ему было грустно. Далек путь, доедет ли? А вот опять покидает он родимый край, светлую Волгу, шумные тверские леса. И некому будет вспомнить, всплакнуть, если не суждено вернуться из дальней дали. Да, тяжко жить одному на свете! Видно, и об Олене зря мечтал... Скрипнула дверь, но он не обернулся, погруженный в невеселые думы. Из купцов, поди, кто-нибудь...
Когда отец ушел за грамотой, Аграфена вошла в светелку к дочери:
– Подымайся, разлеглась! Осрамила на весь посад, а теперь завыла! Вставай, отец одеваться велел!..
Олена успела спрятать науз под подушку, медленно поднялась с постели, сама оправила шелковое одеяло, кружева.
Мать помогала ей наряжаться. Вытащила синюю шелковую рубаху, алый, шитый жемчугом летник*, алые же сафьяновые сапожки с голубым узором.
______________ * Летник - верхняя женская одежда на Руси.
Олена, закусив губу, смотрела поверх Аграфены, суетившейся вокруг нее, старалась ничем не выдать радости: боялась, что продержат взаперти, не увидит Афанасия. Выпустили, значит не догадались ни о чем.
Олена знала - уход из дому тайком, в одиночку, мог опозорить любую девушку на посаде, но не это пугало ее сейчас и занимало мысли. Она думала о том, как передать науз Никитину.
Она выбрала любимые серьги с искристыми топазами, обвила высокую шею ожерельем, нарумянила щеки. Красота дочери раздражила Аграфену:
– У-у-у, бесстыжая! Отец с матерью трясутся над ней, а она, как гулящая, шастает...
– Матушка!
– вздрогнула Олена.
– Я к гостям не выйду, коли бранить будешь!
– Я те не выйду!
– завизжала испугавшаяся Аграфена.
– Воли много забрала! Погоди ужо!
Но браниться перестала, отправилась шуршать своими тряпками, оставив возле Олены мамку.
Войдя в отцовскую гридницу, Олена сразу заметила, что Никитина среди пирующих нет. С поклоном обнесла гостей, не увидев ухмылки Микешина и восторженно открытых губ Ивана Лапшева, и ушла с обидой: для кого же рядилась, красилась? Потом услыхала - пришел. Стискивая руки в коленях, Олена сидела в светелке, не зная, что делать. Как улучить минуту, как его одного увидать? Наконец надумала. Будь что будет! Спрятала науз на груди, тихо спустилась вниз, притаилась в сенях. Пройдет Никитин мимо - протянет к нему руку... Она ждала долго, опасаясь услышать каждую минуту оклик матери, страшась домочадцев, то и дело заглядывавших к пирующим. Ноги у Олены онемели, и она так устала и столь отчаялась дождаться Афанасия, что когда он прошел мимо, растерялась и не вынула науз.
Голова ее пылала, руки не повиновались, ноги не шли. Прикрыв глаза, она сотворила молитву, а потом, еле ступая, вышла на крыльцо.
Афанасий Никитин стоял спиной к ней, обхватив резной столбец и уронив голову.
Земля внезапно заколебалась, ушла из-под ног девушки, грудь ее сдавило невольное рыдание. В отчаянии от неведомого властного чувства, но не в силах противиться ему, Олена едва успела подумать: "Что я делаю? Что я делаю?" и, не видя ничего уже, кроме широкой спины Никитина, со стоном прильнула к ней.
И страх, что ее могут оттолкнуть, и робкая надежда, и стыд, и обида за свою открытую душу, и жгучая тоска по любимому потрясли Олену. Откинув голову, она онемела.
И тогда откуда-то из бесконечной пропасти до нее дошел дрогнувший, пресекшийся голос:
– Оленушка!
Ей показалось, что зовут не ее. Но голос повторился, и сильные, бережные руки подхватили ее, удержав на стремительно крутящейся земле.
Она открыла полные пережитой муки глаза, увидела склонившееся над ней счастливое лицо Никитина и смогла, наконец, вздохнуть.