Тверской гость
Шрифт:
Аграфена охнула, разинув рот, стояла у порога, не в силах ничего ответить. Тупой вид жены доставил Кашину неизъяснимое удовольствие, и чтобы еще больше досадить ей, он добавил:
– И выдам! Вот вернется с прибытком, пускай сватов, шлет! И не откажу, не откажу!..
Но он тут же умолк, шагнул к Аграфене:
– Чего? Чего?
Та брякнулась ему в ноги, завопила:
– Пропала Олена-то! С утра нет!
– А в церкви?!
– Нетути...
– Кафтан давай! Ваську зови! Лошадь зови... тьфу! запрягай! Скоты, срамники-и-и! Куда она деться-то могла! Проучу вот палкой, старая дура!
– Да куды ж ты поедешь, батюшка?.. И купцы придут!
От простого вопроса Кашин так и сел. Верно, куда ехать за своевольной дочерью, всегда доставлявшей ему одни тревоги? Да и перед людьми совестно. Вот-вот появятся у ворот.
– Вон!
– закричал он на жену.
– А Олене... А Олену...
– Василий Кашин захлебнулся слюной.
– Сам управлюсь!
– наконец выговорил он.
– Запри, как придет! Ужо ей...
Тайком выскользнув за ворота отцовского дома, Олена на миг остановилась, прижавшись спиной к забору, переводя дыхание и прислушиваясь, а потом быстро, не оборачиваясь, пошла по переулку и свернула за угол.
Она шла, низко опустив платок. Все дрожало в ней. И хотя утренние улочки были пустынны, - лишь изредка попадались какая-нибудь старушонка или сонный сторож, - Олене казалось, что все знают, кто она, куда и зачем идет, и осуждающе, злорадно смотрят вслед.
Но она не замедляла шага и даже сгоряча так глянула на случайно подвернувшуюся богомолку, что та отшатнулась и перекрестилась.
На миг мелькнула у Олены мысль зайти в церковь, но она тут же прогнала эту мысль, гневно раздув ноздри тонкого, отцовского, носа и упрямо вздернув голову.
Дорога была не близкая, через всю Тверь, в Ямскую слободу, и Олена спешила, чтоб поскорее вернуться домой.
Аграфена Кашина не зря дрожала за дочь. Все началось весной, в те дни, когда пушится вая* и девушки бегают завивать березки, унося тайно испеченную яичницу, чтоб положить ее под выбранное деревце, и водят вокруг хороводы.
______________ * Вая - верба.
Как-то раз Олена шла с матерью из храма. Подбирая полы длинных шуб, они с трудом обходили расползшиеся лужи. Неподалеку от дома совсем застряли. Перегородив дорогу, в переулке билась крестьянская лошаденка, тщетно пытавшаяся выдрать из тягучей грязищи тяжелый воз. Охрипший от брани мужик в разбитых лаптях испуганно косился на скучившихся посадских и остервенело бил лошаденку кнутовищем. Острые ребра животного, туго обтянутые изъеденной слепнями кожей, ходили ходуном.
– В ухо ему, лапотнику, дать!
– Лупи, лупи, не жалей!
– Самого кнутом надо!
– неслось из кучки горожан.
– А ну, отойди!
– услышала вдруг Олена, и появившийся откуда-то высокий голубоглазый человек в меховой шапке, в шубе нараспашку, расталкивая ротозеев, шагнул в грязь, к телеге. Он с такой силой наддал плечом, что увязший воз приподнялся, посунулся вперед, и лошадка, почуяв облегчение, легко выкатила его на сухое место. Обрадованный мужик, зачмокав, погнал конягу, забыв и слово сказать.
– Никитин!
– недружелюбно сказали возле Олены.
Она с любопытством стала рассматривать этого человека, о котором столько судачили, и вспыхнула, встретив внезапный взгляд его светлых глаз.
Обтиравший сапоги Никитин выпрямился, удивленно подняв темные брови, но заметил Аграфену Кашину и, улыбаясь, поклонился:
– Не признал дочь твою. Выросла!
– Да ты ить все в чужие земли ездишь, где ж тверских признавать, ядовито ответила Аграфена и прошла мимо.
Олене стыдно стало за мать. Смущенная, она повернулась и снова увидела светлые, удивленные глаза, смотревшие на нее...
Олене в начале мая исполнилось шестнадцать лет.
– Невеста! Невеста!
– так и слышалось вокруг.
Иные из подруг Олены уже выходили замуж. Она бывала на девичниках, в церквах, и свадьбы с заплаканными подружками, с запахом ладана и бесстыдными шепотками, с беспросыпной гульбой сватов и свах пугали ее. Она покорно ждала часа, когда однажды отец и мать так же просватают ее и придется идти в чужой дом, но не могла думать о каком-то будущем муже без отвращения, заранее не ожидая от жизни ничего доброго.
Где-то глубоко в сердце таила она смутную надежду - она не знала, на что; тоску - она не знала, о чем.
Это открылось ей внезапно. Она ждала любви. На нее надеялась, о ней тосковала. И, угадав любовь Афанасия, она потянулась к ней, трепеща и радуясь, боясь и ликуя, полная первой нежности, робкой, как запах ландыша.
Она не знала даже, что думает Афанасий, всего несколько раз перемолвилась с ним при посторонних; она и не догадывалась, чем стала в его жизни, видела только его взгляды и отвечала им теплым румянцем счастья, несмелой улыбкой разбуженной юности.
Узнав о готовящейся поездке, о том, что отец дает Никитину в долг, Олена и обрадовалась и испугалась.
Обрадовалась, потому что понимала - за бедняка ее не выдадут, испугалась, потому что слишком хорошо знала из рассказов старших, как опасен всякий дальний торг.
И чем ближе придвигалось время отплытия, тем беспокойней становилось на душе у Олены. Нынче ночью, накануне отплытия, она и решилась на отчаянный шаг.
Ей хотелось сохранить, защитить свою любовь. Перед этим властным желанием отступило все: боязнь отцовского гнева, соседского злоязычия, страх перед нечистой силой...
Олена обошла базарную площадь, миновала часовенку святого Петра и вскоре извилистыми, кособокими проулками добралась до Ямской слободы.
Низкая курная избушка бабки Жигалки стояла на отшибе, словно сторонилась люда. В огороженном жердями садочке Олена увидела красное вишенье, знакомые вырезные листья смородины, желтые цветы - шары. Но ей и в этом почудился подвох. Ведь садок-то был ворожеин!
Как в горячке, толкнула Олена узкую, обитую тряпьем дверку и переступила порог. В тесных сенях пахло соломой и сыростью.