Тверской гость
Шрифт:
Деваться Никитину было некуда. Кашин накинул на соболей и на бель* по двадцать пять рублей с сорока** сверх московских цен, дорого взял и за векшу и за корсака***.
______________ * Бель - мех горностая. ** Сорoк - единица счета дорогих мехов, более 40 штук *** Корсак - степная лисица. Мех корсака высоко ценился на Востоке.
Впрочем, у Никитина при сделке был свой расчет, о котором он Кашину и не думал говорить. Они срядились. Возможная неудача поездки мало страшила Кашина. Взятое под залог никитинское добро почти покрыло бы потери, да в торговом деле без риска и нельзя.
Он навязал Никитину,
Вот и нынче утром Микешин забегал, вперед десять пудов муки для родни выпросил. Пусть берет, не жалко. Кашин, улыбнувшись, откинулся на резную спинку немецкого затейливого стольца*. Его забавили бегущие по небу облака. Тонкое, длинное догоняло маленькое, клочковатое. Вот-вот приближается, цепляет, дрогнуло, с двух сторон обхватывает... Так и есть, поглотило.
______________ * Столец - стул, табурет.
Василий Кашин потеребил бороду. Облака - дело божье, а среди людей, верно, невесело маленьким быть. Каждый обидит. Правду пословица говорит: кто смел, тот и съел, а брань-от на вороту не виснет. Вспомнились Кашину давние годы, начало жизни. Побили они как-то с купцом Матвеем Звонцовым и другими попутчиками не в срок наскочивших торговых людей, много добра у них взяли. Поди теперь, разбирайся, кто первый стрелять начал. Матвей не скажет помер, а о прочих нынче в Твери не слыхать. Не вернулись...
С той поры пошел Василий Кашин богатеть. Дом знатный срубил, коней добрых завел, начал товарами купцов, какие помельче, ссужать, свои ладьи гонял в Астрахань, Новгород. Именитые гости псковские и московские его имя хорошо узнали, да и в немецких землях оно не последним поминалось.
И вдруг всплыли в памяти старого купца лесная дорога за Муромом, душный запах сосен, тела убитых, зазвенел в ушах крик:
– Ратуйте!
Отгоняя наважденье, Василий мелко закрестился. Не было, не было этого, в дурном сне приснилось!
Тяжело переводя дух, Василий Кашин встал, заходил по комнате. Сердце стучало учащенно. С трудом взял себя в руки, заставил успокоиться. Было и быльем поросло. Сам погибнуть так же мог. А за убиенных свечи ставлены, в храм жертвовано. Значит, ни к чему тревога.
Он подошел к божнице, поправил лампадку. Темные задумчивые лики святых не пугали. Тоже грешны были, а мученического венца удостоились. Все в руке божьей, может быть, и ему за святую веру пострадать суждено.
Отошел, покряхтел. Воистину ничего в мире сем не предугадаешь. Загадочен он и полон чудес. Намедни прибегали из Новгорода купцы, сказывали, будто зрели за Печорой, как из облаков на землю молодые оленицы падали. Упадут, встряхнутся и побегут. А то, говорят, и такие страны есть, где птицы с лицами женок на деревах сидят, зазывают. Заслушался человек - и погиб. Там же, мол, чудо-зверь живет, все у него навыворот: хвост на морде растет, и тем хвостом он пищу себе добывает. Может - врут, может - нет. Далеко те страны, товары из них по нескольку годов через сурожских да ганзейских гостей идут, и тоже необычные: пряности, плоды удивительные, ткани узорчатые, тонкие и прозрачные, какие и не наденешь: срама
Кашин сердито свел серые брови. Никитин запаздывал. "Может, с ладьей что?" - подумал с тревогой купец. Он шагнул было к двери, но у притолоки что-то заскреблось, словно мышь зашуршала, и Василий с досадой скривил рот. Он знал: так стучится жена.
– Входи, что ль!
– недовольно крикнул Кашин. Аграфена приотворила дверь и перешагнула порог, оправляя на голове съехавший плат. Никогда не любил Кашин своей тощей, словно напуганной чем-то жены. Женился он на ней по расчету, взял хорошее приданое, говоря себе, что любовь - выдумки, стерпится - слюбится ему и Аграфена. Но шли годы, а Аграфена не делалась ему ближе. Наоборот, все сильней росла в Василии откровенная неприязнь к жене. "Продешевил себя!
– с горечью думалось ему.
– Польстился на деньги, привел кикимору болотную в дом... Эх, а какие невесты были!"
Чудились ему в такие минуты шалые, с хмельнинкой, глаза, белые зубы и покатые плечи крестьянской девушки Марфы, когда-то давным-давно ласково глядевшей на Кашина. Тянуло к ней сердце Василия, но разум пересилил. Марфа была бедна. Кашин не посватался к ней. Говорили, будто выдали Марфу за бобыля, пришлось ей замужем туго, живет в бедности, мужа не любит... Кашин не допытывался, что сталось с Марфой потом. Один конец. Сделанного не исправишь...
– Пошто пришла?
– грубо спросил Кашин жену.
– Васенька, - захныкала та, закрываясь широкими рукавами старой рубахи, - Васенька, может, передумаешь? Пожалей ты меня. Сердце недоброе чует. Не дело задумал ты...
– Тебя не спросили!
– крикнул Кашин, которого нытье жены злило еще больше.
– Не твоего ума дело! У печи сиди!
– Господи, да разве я против твоей воли иду? Ну как пограбят Никитина-те... иль еще что... Не верю я ему, не верю. Чернокнижник он, сказывают.
– Дура!
– крикнул Кашин.
– Чего ты все каркаешь? Чего? Накаркаешь в самом деле беду какую.
– Он перекрестился, заговорил мягче: - Таких, как Никитин-то, поискать еще. Тебе и не понять, тетехе... Ступай!
Но Аграфена не уходила.
– Василий свет-батюшка, - шмыгая носом, продолжала она.
– Не гневайся на меня, темную, молчала до сих пор... Виновата. Теперь скажу... Афанасий-те на Оленушку заглядывается...
– Эка!
– обнажил еще крепкие зубы Кашин.
– И что? Убыло у ней от этого, что ли?
Аграфена все плакала.
– Голый же он! Мне-то, матери, каково...
– Не мели!
– оборвал Кашин жену.
– Вроде не свадебный сговор у меня с Афанасием, а дело...
– Да и Олена-то... тоже.
– Что тоже?
– Не видишь нешто? Девка в поре, а краснобай-то ее с толку сбивает... Вон и седни все глаза проглядела - не идет ли молодец...
– Не ври, не ври!
– подергал бороду Кашин. Глаза его сузились.
– Не ее дело женихов выбирать.
– Да ведь сохнет девка... Гнал бы ты Никитина со двора, батюшка. Лучше было бы... Вишь, и Барыковы серчают. Сговор ведь у вас.
– Ну, не болтай! Наслушался!
– прикрикнул Кашин, как только жена заговорила о его делах.
– Будя! Захочу, так и за Никитина Олену выдам!