Тверской гость
Шрифт:
Купцы улеглись не скоро. Афанасий долго не спал, лежа с открытыми глазами. Думы тоскливые, как осенние тучи, овладели им сразу, как погасли плошки. Счастливый? Удачливый? Эх, врагу такого счастья не пожелаешь! Ну, что же. Пойдет в Тверь. Немного пугала встреча с Оленой. Но и увидеть ее хотелось. Ведь единственный человек она на земле, кому он хоть когда-то нужен был.
Зима стояла лютая. Мельтешил в воздухе снег, кружили метели, наметая на Дикое поле саженные сугробы, сбивая с дороги, захватывая дух.
Ехали верхами, все добро шло во вьюках. Низкорослые татарские лошаденки фыркали, послушно и неутомимо одолевали дорогу, только морды от ветра отворачивали.
На морозе, на ветру в седле долго не усидишь: холод жжет колени, кровь леденеет. Надо слезать, идти рядом с конем, согреваясь ходьбой и соленой шуткой. Дикое поле - оно и есть дикое: ни кола, ни двора. Одни волчьи стаи гуляют, лисы мышкуют, да иногда зубра увидишь издали. Стоит горбатый, стережет свое стадо.
Мохнатый Крылов покашливает, тихий Петр Козел ласково пошлепывает по крупу свою такую же тихую, как хозяин, лошадку, за спиной слышно ровное, сильное дыхание Рябова, его налитой, тяжелый шаг.
Идти степью надо молча, чтоб не застудить дыхи. Никитин шагает и вспоминает: в джунглях сейчас самое развеселое после дождей время - теплынь, запах свежей земли, стайки макак в листве, павлины брачуются...
Деревень нет. На привалах разбивают шатер, натаскивают валежника, сухой травы, разводят костер, растапливают в чугунах снег, пьют горячую воду, варят кашу.
– Афанасий, расскажи, - просит кто-нибудь.
И он всегда рассказывает что-либо новое. Только о Сите ни слова...
Рубахи пропотели, тело грязно, руки и лицо черны от дыма. Все мечтают о Киеве. Хоть и разорен город татарвой, панскими распрями да литовской неволей, все же там жилье, есть свои, православные.
Никитин опять полон надежд. Вот привезет на Русь вести новые, знания раздобытые, про компас расскажет, карты звездные и земные покажет, где про Индию все обозначено, секреты алхимические, тайны зодческие откроет. Не тверской князь, так московский дорогу ему дадут. На русский язык чужие книги надо бы переложить, большую ватагу в Индию или Эфиопию снарядить...
Мысли окрыляют, согревают одинокую душу, бодрят. Что горевать?! Только сорок первую зиму видит. Глядишь, еще побродит по земле-матушке, порадуется на ней, может и в Индии побывает!
Ноги вязнут в глубоком снегу. Он упорно шагает рядом с конем, по-прежнему сильный и настойчивый.
Через Днепр, к Киеву, переправлялись днем. Шли осторожно, не торопясь, и уже близок был берег, когда ухнул, треснул лед на непримеченной полынье, выплеснулась на снег черная вода, завизжал конь, шедший под вьюками с книгами и шелком. Никитин невольно отскочил в сторону, но сознание великой беды бросило его обратно.
Конь, провалившийся задними ногами, отчаянно ржал, бился, крошил передними копытами ледяную кромку, полынья увеличивалась.
– Ребята, выручай!
– крикнул Никитин, пытаясь ухватить лошадь за узду.
– Убьет!
– заорал Рябов.
– Отойди!
– Петлю, петлю давайте!
– Тюки срезать!
Люди метались вокруг, боясь подступить к обреченному животному. Козел трясущимися руками вязал петлю, чтобы накинуть на шею лошади. Рябов прыгал с ножом, но не мог дотянуться до тюков.
– Эх!
– скрипнул зубами Никитин.
Он быстро, срывая крючки, скинул шубу, бросил на снег рукавицы и, улучив миг, бросился на спину лошади. Замерзшие обледенелые веревки не поддавались ножу, словно железные. Чувствуя, как сразу намокли, стянули, сковали ноги валяные сапоги, Никитин из всех сил пилил веревки. Конь все бился, течение тянуло его под лед, он чуял смерть и от страха мешал людям...
Кое-как Никитин срезал тюки, столкнул на лед. Потом поймав петлю, уже не гнущимися руками натянул ее на шею лошади.
– Тяни!
– крикнул он и сам прыгнул, но силы уже иссякли, подвели, и он тяжело упал в дымящуюся воду. Шапка уплыла, обледеневшие вмиг волосы, ресницы слепили, он наугад бил руками, пока не ощутил на вороте сильную руку и не услышал, как скрипит под его коленями твердый снег.
– Беги!
– толкал в спину Рябов, накидывая на мокрую спину товарища тяжелую шубу.
– Беги!
Никитин, шатаясь, побежал, но страшный, ломящий до костей холод в ногах не давал разгибать колени, шуба сваливалась, заколевшая одежда облегала, как панцирь. Он упал. Встал. Упал опять.
Ругаясь, Рябов и Крылов взвалили Афанасия на лошадь, он перевесился через седло, как мешок. Все тело на морозе болело так, словно его сдавливали, дыхание прерывалось.
Польские рейтары, закутанные в меха, хохотали, наблюдая за московитами, торопившимися в гору. Они остановили их возле ворот. Кто? Куда? Зачем?
– Человек же кончается!
– гневно крикнул Рябов.
– Молчи, быдло! Какой человек? Собачья русская кровь! Не околеет. Вы живучи! Откуда идете? С каким товаром?
Рейтарам сунули денег, тогда они посторонились, открывая проезд.
Матвей Рябов забарабанил в дверь первой мазанки - убогой, вросшей в землю, крытой камышом. Старик украинец помог внести Афанасия в горенку, согнал с печи трех мальцов, полез в заветный угол за сулеёй с водкой.
Внесли вьюки и вещи Рябова. Остальные купцы поместились через дом, но едва снесли туда пожитки, как все набились в хату к утопавшему.
– Отдышался?
– спросил с порога Козел.
– Ах ты, господи! Сколь ходил ничего, а тут... Вот горе!
– Жизнь проклятая!
– мрачно сказал Крылов.
– Так ни за что и пропадешь.