Тверской гость
Шрифт:
– Все же надо бежать!
– отрывисто оказал туркмен.
– Куда? С чем? Да и не убежишь, поймают...
– У ворот стоит воин, - вздохнул Хасан.
– Покориться?
– яростно оскалил зубы Музаффар.
– Тише.
– А что тише, ходжа? Все равно. Но если ты не хочешь принять нашей веры - это твое дело!
– тогда беги! Воина убьем, всех порежу, кто помешает. Музаффар добро помнит, хорошего человека ценит, голову за него отдаст!
– Нет, Музаффар, этого я не хочу.
Музаффар ударил себя в грудь:
– Меня мать учила: оставь добрую память в сердце друга и если сумеешь все грехи аллах простит. А не сумеешь - ничем одного этого греха не искупишь. Вон, гони Хасана, а меня не трогай. Никуда не пойду.
– Почему я должен уйти?
– отозвался Хасан.
– Я должен тут быть. Я раб. Я не могу от господина уйти.
– Завтра и я рабом стану, - тихо сказал Никитин.
Осунувшийся, темный от мрачных дум, он сидел, уставясь в пол. Не в первый раз за эти проклятые три дня заходил похожий разговор. Музаффар и Хасан приняли его беду как свою.
Никитину пришла горькая мысль: "Не случись такого лиха, не узнал бы, что хорошие люди они".
– Ладно. Видно, беды не миновать!
– сказал он вслух и потянулся к кувшину.
– Только не обратит меня хан в ислам. Не дождется, чтоб русский за барыш от своей веры отрекся. Не на таких напал... А на прощанье - выпьем зелья заморского. Подымайте кружки, ребята! За хороших людей пью, за Русь пью!
Он залпом осушил кружку. Музаффар и Хасан медлили переглядываясь.
Афанасий подметил это, засмеялся:
– Ну, чего медлите? Пейте! Не бойтесь за меня, пейте! Все хорошо будет!
Теперь, когда он окончательно уверился в безысходности своего положения и принял ясное решение, ему стало легко и просто.
– Спою я вам песню, - поднялся на ноги Афанасий.
– Нашу, русскую. Любил я ее...
Выждал миг, вздохнул глубоко и громко, сильно запел, покрывая шум дождя, тихий рокот вины и шумы подворья:
Вылетал сокол над Волгой-рекой,
Над Волгой-рекой, кипучей водой!
"Эх, тут бы подхватить надо!"
По поднебесью плыл, по синему плыл,
Над лебедушкой, над молодой кружил!
...Стражник у ворот, толковавший со служанкой, навострил уши. Заглохла вина. Оборвался голосок певицы. Недоуменно пожали плечами, глядя друг на друга, два мусульманина, рядившиеся о партии шелка. Все догадались - поет этот странный чужеземец, христианин, который попал в беду.
А русская песня крепла, набирала высоту, как птица, задорная, вольная, смелая.
И когда замер последний звук ее, долго еще стояла на подворье странная тишина, словно боялись люди нарушить торжественную святость минуты, которую ощутил каждый. Только дождь шумел и шумел, ровный, настойчивый.
...Музаффар и Хасан улеглись у двери. Никитин развязал суму, стал перекладывать вещи. Отложил чистое белье - завтра наденет. Перелистал тетрадь с записями о дороге. Решил - отдаст Музаффару: если он, когда вернется в Ормуз, увидит христианский люд - передаст. Все польза людям. Приложил к тетради и скомканную ханом грамоту. Чтоб убедительней было.
Кусок полотна для портянок, два старых, но крепких ремня - всегда нужную в дороге вещь, чернильницу медную, моток ниток, иглу отложил за ненадобностью в особую кучку.
С самого низу достал заветный сверток: крест нательный, надетый когда-то материнскою рукой, Оленин науз и иконку Ивана.
Поцеловал крест, надел на шею. Поверх - науз. Поставил на колени икону, вгляделся в милое лицо любушки.
Оленины глаза смотрели скорбно, рот трогала грустная складка. Она словно укоряла Афанасия и печаловалась о нем.
– Олена!
– оказал он.
– Погиб я, Олена... Вот уж теперь вправду не вернусь. Эх!.. Не видали мы доли с тобой. Видно, простому человеку и в Индии счастья нет!
Всю ночь он молился, вспоминал Марью, Иону, Василия Кашина. Мать и отец, как живые, предстали его взору. Потом почему-то горящее Княтино, рыжий мужик, товарищи по ладье...
Он всех вспомнил, у всех попросил прощенья и всем все простил.
Ночь летела за оконцем душная, чужая, беспощадная. Музаффар и Хасан спали или делали вид, что спят. Он сидел и ждал, почерневший, сосредоточенный, одинокий.
– Отродье шайтана!
– Ублюдок!
– Ты кончишь жизнь на колу!
– Закрой свою зловонную пасть!
Голоса были так громки и так знакомы, что Афанасий услышал их сразу. Он вздрогнул. Значит, он все же задремал.
Сквозь оконце падал золотой сноп. Где-то кашляли сонным, утренним кашлем. На дворе мычали быки. Кто-то пробежал, звонко щелкая босыми ступнями по глиняному полу. Слышался женский смех.
Он вскочил и, запахивая халат, быстро пошел к двери. Сердце стучало. Он боялся поверить ушам.
Навстречу влетел радостный Хасан:
– Ходжа... Ходжа...
Но в коридорчике уже явственно слышался голос хазиначи Мухаммеда:
– Где же он?
– Тут я! Тут!
– крикнул Никитин, раскидывая руки, и в следующую минуту уже обнимал перса...
– Так, - молвил хазиначи, выслушав сбивчивый рассказ Афанасия.
– Так, так... Я догадывался, что ты не мусульманин.
Заметив у дверей Музаффара и Хасана, перс повел бровями:
– Подите прочь. Хасан, вина... Итак, хан отнял у тебя жеребца?
– Да, - сказал Афанасий.
– Отнял. Велел в вашу веру перейти. Обещал тысячу золотых.
– Какая же тебе нужна помощь? Ты просто удачливый человек.