Тверской гость
Шрифт:
Никитин поднял запылившийся шелк, досадливо встряхнул, настойчиво сунул в руки девушке:
– Возьми!
Заскрипела дверь, появился Хасан с ведрами.
– Я принес воду, ходжа.
– Таз дай... Сюда... Лей... Еще сходишь. Мало этого. Да поживее!
Хасан опять убежал.
Афанасий потоптался, не зная, как объяснить девушке, чтоб мылась. Наконец решительно взял ее за руку, подвел к тазу, показал: мойся.
Она послушно, медленными движениями начала стягивать сари. Афанасий ушел.
Взяв у Хасана ведра, он приказал ему:
– Иди за Карной или Рангу.
Сам же стоял в темном
Прождав с полчаса, Афанасий осторожно постучал в дверку, ведущую в сад:
– Можно, что ли?
После секундного молчания он услышал тонкий девичий голосок, робко произнесший что-то на незнакомом языке, и приотворил дверь.
Девушка стояла возле розового куста, укутанная в легкий голубой шелк, придерживая его стыдливые складки отмытыми от пыли руками. Блестящие черные волосы ее были заплетены в тяжелую косу, туго облегали маленькую голову, оставляя открытым матово-смуглое лицо: огромные глаза, дуги-брови, нежнорозовые губы.
Испуг, неуверенность, еле уловимую надежду, мольбу и удивление прочел он в этом обращенном к нему лице, во всей фигурке несчастной девушки.
Восхищение и жалость охватили его. Не зная, что сказать, Афанасий лишь широко и ласково улыбался, обводя вокруг рукой, словно объяснял: все здесь твое, не бойся, живи, радуйся.
Жесты иногда понятнее и сильнее слов раскрывают душу, и настороженная девушка, вероятно, поняла, что человек, так взволнованно размахивающий руками, - хороший, сердечный человек, который не хочет ей зла. И она улыбнулась еще стыдливо и неуверенно, но уже проникаясь к нему теплым доверием.
Смеясь и радуясь, Никитин похлопал себя по груди:
– Афанасий. Имя мое. А-фа-на-сий!
Она поняла и еле-еле шевельнула пальчиками, сжимавшими на груди шелк.
– Сита!
– услышал он.
Пришедший вскоре Рангу нашел Афанасия и Ситу сидящими рядом. Афанасий был без чалмы. Сита переводила напряженный взор с его волос на светлую кожу рук, вглядывалась в его губы, словно пытаясь понять объяснения Никитина.
Выслушав рассказ Никитина, Рангу объяснил девушке, что она свободна, спросил, откуда она и чем ей можно помочь.
Девушка встрепенулась, ответила ему.
– Она из племени махратов!
– сказал Рангу.
– Мы поймем друг друга.
Но, поговорив с индуской еще, внук Карны как-то странно взглянул на Никитина.
– Что, что?
– волновался Афанасий.
– Видишь ли, - помявшись, сказал Рангу, - ей некуда идти. Ее деревня разорена. Мать и отца у нее убили, а сестру... Ну, ее забрали пьяные воины, и Сита больше сестры не видела.
Афанасий выругался. Потом решил:
– Ладно. Пока пусть у меня живет, если хочет. Может, все же найдем ее родню какую-нибудь.
– А если не найдем?
– возразил Рангу.
– Она не знает дороги в свою деревню. Это очень далеко. Их гнали больше месяца.
– Ну, тогда...
– начал Афанасий.
– Да там видно будет!
– Надо поговорить с брамином Рам Лалом!
– тихо сказал Рангу.
– Эта девушка должна найти своих. Свою касту.
– А на что ей каста?
– возразил Никитин.
– Проживет!
– Человек должен принадлежать своей касте!
– упрямо стоял на своем Рангу.
– Я пойду к брамину Рам Лалу. Сделаем так, как решит он... Если ты не против.
– Ладно. Я не против, - угрюмо ответил Никитин.
Рангу поднялся, сказал девушке несколько слов, собрался уходить.
– Погоди!
– остановил его Никитин.
– Про меня ей расскажи. Откуда и кто. А то еще пищи не примет, а ведь голодная...
Когда Рангу ушел, а Сита, утолив голод, заснула как убитая на ковре в большой комнате, Афанасий наткнулся в темных сенцах на Хасана.
– Господин!
– горячо сказал Хасан.
– Не слушай индусов! Ты купил девушку, и она твоя. Мало ли что придумает этот проклятый брамин. Не пускай его сюда!
Никитин остановился, покачал головой:
– Ты подумал обо мне, Хасан. Спасибо. А о ней ты подумал? Как ей жить, подумал? Нет! То-то вот, Хасан...
Хазиначи Мухаммед сидел в саду своего пышного дома, над прудиком, отщипывал кусочки пшеничной лепешки, кидал в воду и смотрел, как юркие рыбки набрасываются на добычу.
Занятие было невинное. Но глаза Мухаммеда подергивал туман, и пруд, рыбки, тонущие кусочки лепешки - все это двоилось, троилось, рябило и плавало где-то далеко-далеко, в почти призрачном мире. Рука щипала лепешку по привычке... Нет. Хазиначи ни о чем не думал. Он испытывал странную расслабленность воли и мысли, когда не хочется возвращаться к действительности, такой в конце концов невеселой. Хазиначи знал - это признак душевного утомления, перенапряжения, но находил в нем странное, болезненное наслаждение. Ведь он был один. Его никто не видел.
Тело хазиначи стало тяжелое, сонливое, чужое. Люди знали его энергичным, стремительным, выносливым, живым, а он знал, что все это не что иное, как маска мертвеца. Людей он мог обманывать, но обманывать себя уже не хотел. Все началось в Дели. Почти десять лет назад. С тем индусом, с Раджечдрой. Но тогда хазиначи не думал, что дело кончится такой душевной пустотой. Он цеплялся за жизнь. Он хотел жить. Ценой клеветы, ценой чужой жизни он этого добился, положил начало обогащению. А теперь наступила расплата. От сознания подлости своего существования уйти нельзя было. Никуда. И ему сопутствовал страх, неясный, расплывчатый страх перед чем-то, что не имело лица и названия. Он полз за хазиначи всюду. Мелькал в небрежном взгляде придворного, выныривал на знойной улице складками белого дхоти, таился в чужом смехе, в чужом шепоте. Иногда хазиначи хотелось закричать, завыть, как смертельно раненному тигру. После приступа отчаяния им овладевала хищная, яростная злоба на людей - подлинная сила, двигавшая его сердцем. Неистощимое презрение ко всему помогало хазиначи жить. Вера в ничтожество других оправдывала его собственное существование, придавала ему цену в собственных глазах...
Но в редкие минуты он понимал, что и это - обман. Тогда он давал клятвы жить правдиво, не совершать зла, искупить прошлое добрыми делами.
И он делал добрые дела. Он жертвовал на мечети, он помогал беднякам, одаривал нищих, поддерживал людей, чьи дела пошатнулись.
В Бидаре нашлось бы не меньше двух десятков людей, почти боготворивших хазиначи. Он никогда не истязал своих рабов, позволял им жениться, а некоторых даже отпустил на волю. Мелкие купцы редко встречали у него отказ в деньгах. Муллы ставили в пример его мягкосердечие.