Твой сын, Одесса
Шрифт:
— Продолжайте, ребята, время еще есть, — сказал Бадаев, поздоровавшись, — Знакомься, Яша, — подтолкнул он Гордиенко к щупленькому бойцу в ушанке и длинном пальто, оказавшемуся к ним ближе других.
— Яшко, — протянул руку Гордиенко.
— Тамара Меньшая, — озорно сверкнули ему в ответ угольно-черные глаза из-под ушанки.
— Девчонка, что ли? — удивился Яша.
Тамара засмеялась, и ее звонкий, как у Лены, смех, показался Яше каким-то чужим, неуместным в этом темном и сыром мире. Чужим и в то же время знакомым.
— Весело сегодня в клубе? — спросил Бадаев Тамару. — Это хорошо.
— Весело. Вы бы послушали, как наш отрядный минер только что пел «Раскинулось море» — за сердце берет.
— Иван Иванович? Этот может!
— Да, Ваня Иванович. Вон он, рядом с баянистом, прихлопывает в такт музыке, того и гляди в пляс пустится. Ему через несколько минут на задание идти.
— …Да… У Ивана Ивановича флотский характер… Только… — по лицу Бадаева словно мимолетная тень прошла. — Только не все, Тамарочка, веселы… Посмотри на Галину.
— Это верно, Галочка Марцишек сегодня не в форме, — согласилась Тамара. — Переживает за мужа.
— И за мужа, и за себя. Иван Иванович идет на задание — она тревожится. А мне все утро покою не давала, просилась на связь. Я бы ее послал, но, честно, сегодня некого на хозяйстве оставить. Ведь из наших продуктов что-нибудь съедобное не каждый сумеет… Однако надо ее отвлечь от грустных мыслей. Позовите ее к себе, Тамара.
— Она не пойдет, Владимир Александрович. Повздорили мы вчера…
— Ну, вот! Нам еще этого не хватало! — строго сказал Бадаев. — Небось, из-за какого-нибудь пустяка?
— Вы угадали, — покраснела Тамара.
— Как вам не стыдно, Тамара. Вы же… Неужели не понимаете?
И, не ожидая ответа, Бадаев повернулся к стоявшему рядом партизану:
— Женя, позовите Галину Павловну.
Цокая по камню подковками аккуратных сапожек, подошла молодая женщина в красной косынке и синем костюме, в отворотах которого светлела простенькая кофточка с наивными голубыми крапинками. И светлые кудряшки, забавно вздрагивающие при каждом движении головы, и нежные ямочки на мраморно-белых щеках, и вся ее трогательная хрупкость показались Яше чем-то удивительно мирным, домашним, кричаще несоответствующим хмурому подземелью, как не соответствовали ему патефонная музыка и танцы.
— Вот Тамара так расхваливает ваши картофельные котлеты, что мне, право, захотелось снова их попробовать, — встретил ее улыбкой Бадаев. — Говорит, что такого вкусного блюда она и в столовой санатория Дзержинского не пробовала.
— Ну что вы, Владимир Александрович, — смущенно потупила глаза Марцишек — Зря шутите.
— Да не я, не я хвалю, а вот Тамара. А она, знаете, какой ценитель!
— Правда, Галочка, ты готовишь чудо как вкусно, — как-то открыто и ясно улыбнулась Тамара, будто и не было между ними никакой размолвки.
Марцишек ответила
— Ах, Томка! Томка! Думаешь, я не знаю, что вы здесь с Владимиром Александровичем говорили обо мне и жалели меня? Ну, не могу совладать с собой, когда Ваня уходит… Лучше бы я… Не надо, не надо меня жалеть…
— Ну что вы, Галина Павловна, — тронул ее за плечо Бадаев. — Полноте, кто там вас жалеет! Вот возьму и пошлю на связь с рыбаками Большого Фонтана. Прикажу одеться нищенкой, выпачкать лицо сажей…
— Правда? — обрадовалась Марцишек. И навернувшиеся было на глаза слезы сверкнули на ресницах, как капельки веселого апрельского дождя.
— Правда. Вот вернется Иван Иванович, утром вместе обдумаем и решим. А сейчас я вас вот за чем позвал: чем кормить людей будем? Ведь проголодался народ. Что там у нас на ужин?
— Винегрет. Из кислой капусты и огурцов.
— С картошечкой?
— Картошечка… сгнила… Завтра на борщ еле-еле.
— И опять без луку?
— Без луку.
— А масло? Подсолнечное?
— По десять граммов на человека Васин выдал. Беречь, говорит, надо.
— Ах, он жаднюга! Ах, скупердяй! А ну-ка пойдем к нему. Пойдем, выпросим лучку, картошечки. Ну какой же винегрет без картошки!
— А я тебя знаю, — опять, тихонько смеясь, сказала Тамара, когда Бадаев и Марцишек ушли искать Васина. — Ты — Яшко Гордиенко. О тебе только и разговору сейчас в катакомбах. Говорят, какой-то план принес, закрылись в штабе с командиром, никого не пускают к вам. Правда?
Яша смутился, не знал, что ответить своей словоохотливой собеседнице. Но в это время опять заиграл патефон, в угрюмом подземелье, послышался звук, напоминающий скрежет камней, потом мощным аккордом ворвалась музыка. Партизаны собрались в центре зала. Послышались возгласы:
— Тамара. Лезгинку!
— Где Тамара?!
— Это вас зовут? — робко спросил Яша, так и не ответив на ее вопрос.
— Нет, — тихо и, как показалось Яше, с сожалением вздохнула Тамара Меньшая.
Круг партизан раздался. На середину вышла тонкая в талии высокая женщина. Одним движением руки она сбросила на руки соседа пальто, лихо топнула каблучком высокого полуботинка и замерла — в прищуре больших черных глаз горел лукавый, задорный огонек. Человек, принявший от нее пальто, сдвинул головку патефона, и пластинка начала мелодию сначала. В такт музыке партизаны легонько хлопали в ладоши, и женщина, подняв левую руку на уровень груди, будто поплыла по воздуху. Хлопки становились все громче, все энергичнее, и все выразительнее трепетало сильное молодое тело под бордовым шерстяным платьем, все заметнее вздрагивали вишневые, чуть припухшие губы. И вдруг, на каком-то неуловимом для Яши такте, женщина сорвала с плеч большой кружевной шарфик.