Ты мой закат, ты мой рассвет

Субботина Айя

Я ничего не слышу и не чувствую. Вообще ничего.

Просто топчусь на пороге, собираюсь с силами и все-таки делаю шаг.

Никакого чуда для глупой писательницы.

Бросаю на пол сумки, не разуваясь и не раздеваясь иду в комнату.

Мне почему-то очень холодно. В тишине и пустоте звук собственных стучащих зубов вызывает головную боль.

Сажусь в угол, подтягиваю колени к груди

Включаю телефон, набираю: «Уже прилетела и доехала. Извини, если разбудила»

Отправляю.

Жду. Чего?

Пять, десять, двадцать минут.

Целый

длинный одинокий час, пока до больной ванильной головы, наконец, не доходит, что чудес не бывает. Есть жизнь, и мне нужно учиться принимать ее такой: не идеальной, не сосредоточенной вокруг меня. Взрослой!

Около четырех ночи иду в ванну.

Достаю свои «любимые витаминки счастья».

Глотаю даже не морщась, смотрю на свое отражение, и оно обещает хранить мой секрет запечатанными пальцем губами.

Никто не увидит, никто не узнает.

Горячая вода душа расслабляет, тугими струями выбивает из тела панику и одиночество.

Еще через полчаса я включаю свет во всем доме: в комнате, в кухне, даже в гардеробной.

Достаю с дальних полок коробку с новогодней мишурой и красивыми, расписанными вручную шарами. На некоторых откровенные каракули, потому что их рисовала я: в четыре года, в пять, в десять и даже в прошлом году.

На всякий случай перекладываю все это еще одним слоем бумаги - будет обидно разбить и потерять маленький пазл воспоминаний.

Вызываю такси.

Понятия не имею, любит ли Антон такие сюрпризы, но, наверное, он будет рад меня видеть, даже если заявлюсь... очень рано утром.

По дороге пишу список всего, что нужно купить для «духа Нового года»: живую елку в ведерке, чтобы потом высадить ее где-то за домом и украшать каждый год, как в «Простоквашино», пару гирлянд с мягким свечением, бенгальские огни -большущие, чтобы сверкали и искрили не меньше пары минут! Шапочку Деда Мороза. Хорошо, что не нужен искусственный снег, потому что в этом году зима просто как расстаралась - сыпет и сыпет каждый день. Приходится даже натянуть капюшон до самого носа, чтобы не превратиться в снеговика.

Такси правда не может забраться на горку, так что оставшееся расстояние иду пешком, с огромной коробкой в руках и уговариваю себя не дышать ртом, чтобы не валяться под елкой с температурой.

А когда остается буквально пару метров, меня обгоняет автомобиль. Знакомый автомобиль.

Нет. не так - старое американское «ведерко» моего уставшего майора. Почему-то останавливаюсь.

Пытаюсь отмахнуться от мысли, почему он возвращается домой в шесть утра.

Работа. Помню, что живет там почти в прямом смысле этого слова.

Останавливаюсь. Просто отдышаться. Хорошо, что так все получилось, потому что я не придумала, как бы дала знать о своем появлении, потому что ключей у меня нет - и я бы, наверное, не рискнула звонить ему до семи, чтобы не разбудить раньше будильника. Наворачивала бы круги, словно Женя Лукашин, пританцовывая на ходу и приговаривая: «Надо не быть дурой, надо просто не быть дурой...»

Антон выходит, обходит машину спереди

Меня не замечает.

Открывает

переднюю дверь.

Протягивает руку, помогая выйти пассажиру.

Как последняя трусиха закрываю глаза, хотя уже все равно успела увидеть край женского сапога на высоком каблуке.

Это просто дурная голова и больная фантазия.

Может, он ночевал у родителей, приехал с мамой, чтобы помогала украсить дом, пока нерадивая жена никак не может навести порядок в голове.

Но это - не мама.

Это, очевидно, молодая женщина «журнального вида».

Подтягивает к нему за руку, словно это не рука - а пружина, и не быть ближе просто невозможно, потому что существует законы физики.

Снова закрываю и открываю глаза.

И коробка с игрушками падает на землю с каким-то очень печальным стеклянным звоном.

Грохот перетягивает на меня внимание.

Антон поворачивает голову, его спутница тоже. Раздраженная и явно недовольная, потому что все это выглядит так, словно я - злая мачеха, которая испортила Золушке романтический момент перед самым боем курантов.

Она красивая. Я бы хотела найти какой-то изъян в безупречной коже после солярия - или курорта, кто знает?
– но у меня не получается. И даже не хочется злиться. Я же знаю, что в своих круглых очках и после бессонной ночи и парочки панических атак выгляжу как маленькое чудовище из рекламы какого-то противогриппозного препарата. Иллюзии на счет внешности у меня закончились еще в старшей школе. А еще она выше меня. С более ухоженными волосами и ярким лаком на длинных ногтях.

Нужно что-то сказать, кажется, но вместо того, чтобы придумать какую-то подходящую шутку, присаживаюсь, ставлю перевернутую коробку и подбираю разбросанные вокруг осколки шаров. Разбилось не так много, все же не зря я натолкала в коробку столько бумаги, что она трещала по швам.

Пара шаров скатывается к ногам

Кладу их внутрь, бережно перекладываю газетой. Подбираю пару осколков. Режу палец.

Хочется, чтобы было больно, когда над порезом как-то сразу выступает темная капля крови, быстро превращается в толстую нитку и стекает на тыльную сторону ладони.

Я всегда очень боялась боли.

Мне хочется, чтобы прямо сейчас та часть моего мозга, которая отвечает за это чувство, дала сбой и заработала на предельных мощностях: чтобы я начала кричать, реветь, говорить, что умру, если меня не отвезти в больницу.

Но мне все равно.

Спокойно и тихо.

Только горько за разбитые игрушки.

Скрип снега под твердым торопливым шагом неприятно режет слух. Кажется, морщусь, или только думаю, что морщусь? Меня здесь как будто нет. Осталась только какая-то маленькая часть, которая вполне неплохо может прикидываться мной. Как в фильмах о призраках: человек идет себе через дорогу, ничего не подозревает, спешит по своим делам и не думает о плохом, а потом - бах! И вдруг видит себя, лежащим на медицинском столе, с вывороченной грудью, сломанными ребрами и кровоточащим сердцем, которое доктор только что попытался завести в последний раз.