Шрифт:
1998
Антон сидел около письменного стола и смотрел на фотографию. Стол был древний, ещё дедушкин, с двумя массивными тумбами и потёртой столешницей зелёного сукна. Фотография была просто старая. Вот он, а вот – четверо верных друзей детства. Один из них перестал быть таковым. А может быть, никогда и не был. Кто? Антон испытывал странную смесь противоречивых чувств. «Гамма из пяти нот, из пяти нот гамма», – повторял он про себя на разные лады. Сыграть эту гамму до конца мешали смесь обиды, недоумения, жалости по утраченному доверию. Не было только злости. Видимо, её заменила досада. На себя, на всю их славную пятёрку. Как? Почему? Они, так хотелось думать Антону, всегда были уверены друг в друге, доверяли, полагались «на честь и совесть». Просто невозможно было поверить, что кто-то из них способен на предательство. Да нет. Какое предательство? А тогда что? Только четверо верных друзей были в курсе. Только они знали ситуацию досконально, понимали, какое значение для Антона имеет этот шанс. Кто-то из них враг? И что? Вот так вдруг? В одночасье кто-то изменил к нему своё отношение? Или не вдруг? Или раньше были «звоночки»? Сумасшествие. А может быть, не враг, а запутавшийся, но всё-таки друг? С другой стороны, какой друг пойдёт на такую низость? И кто же всё-таки из них? Мысли искрили, но ничего не освещали. С чего всё началось? Антон усмехнулся. Как с чего? С песочницы…
* * *
1973
Их было пятеро. Антошка Вишнёв, для друзей просто Тоха; Мишка Зайцман, которого в компании полуиронично-полууважительно называли Знайкой по ассоциации с персонажем повестей Николая Носова; Наиль Абдулов – Илька или Дулик; Анька Карху – к ней почему-то не прилипало ни одно прозвище, наверное, из-за фамилии, и Андрюха Яскевич – Ясь. За глаза их называли «пять углов» или «олимпийские кольца», или «наш интернационал» – в зависимости от ситуации. Они, и правда, представляли собой, все вместе и каждый в отдельности, пример тесного содружества народов. У белобрысого, синеглазого Антохи сугубо русские корни оказались привиты каплей эстонской крови прабабки-чухонки. Глядя на Мишку, можно было не сомневаться, что в первую очередь его предками были евреи, хотя по материнской линии в нём смешались русские и тубалары. По маме русский, по папе таджик Наилька внешне больше походил на отца большими чёрными глазами и выразительными, сходящимися у переносицы бровями. Андрюха, по всем статьям белорус, всё же имел некоторую русскую примесь из-за прадедушки по папиной линии. В общем, с мальчишками всё более или менее было ясно, а вот Анька… Анька несла в себе особенности, кажется, всех народов бывшей Российской империи. Отец и его родители одарили ребёнка русско-польско-финскими генами, а мать – татарско-армянскими. Стоит ли говорить, что по свидетельствам о рождении все они были русскими. Никому из них никогда, ни в детстве, ни потом, в зрелом возрасте, не приходило в голову выяснять или, того хлеще, сравнивать друг друга по национальности. Какая разница, кем были твои предки. Главное – чтобы человек был хороший. Жили по принципу, как в старом советском фильме «Цирк»: «В нашей стране любят всех ребятишек. Рожайте себе на здоровье, сколько хотите: чёрненьких, беленьких, красненьких. Хоть голубеньких в крапинку, хоть розовеньких в полосочку, хоть сереньких в яблочко! Пожалуйста». Нарушил ровное течение их жизней совсем не национальный вопрос.
А началась их дружба в песочнице. В прямом смысле слова. Причём началась она с отнюдь не дружественных действий, а проще говоря, с драки.
Песочниц в их микрорайоне было две. Одна находилась в садике дома номер пять по Социалистической улице, выходившем с другой стороны на Загородный проспект. Другая – во дворе дома номер восемь по той же Социалистической, одного из целого ряда проходных дворов между Загородным и улицей Правды. Собственно, весь район, да что там район – весь город был испокон веков пронизан проходными дворами. Они, вместе со сквозными подъездами, составляли огромную, разветвлённую сеть, в которой можно было легко запутаться и затеряться. Местное население с успехом пользовалось этой сетью, когда хотело сократить путь между отдалёнными адресами, дети бегали в школу или просто гуляли от дома к дому, минуя улицы. Проходные дворы доставляли массу неудобств милиции, особенно после того, как к семидесятым годам были изничтожены чугунные ворота, некогда запиравшиеся дворниками на ночь. Вместе с воротами исчезли и ответственные дворники. Индивидуалов с мётлами и ледорубами заменили на «бригадный подряд», в итоге придомовые территории остались практически бесхозными. Результаты «коллективной ответственности» особенно хорошо «читались» зимой, когда улицы начинали походить на стадо неухоженных зебр: у одного дома чисто, у следующего – наледь, снова чисто, дальше – снега по колено. Не повезло с «бригадным методом» и большим проходным дворам. В них постепенно закрадывалось запустение. Кусты, скамейки и детские площадки ещё сохранялись, но их становилось всё меньше, поскольку не совсем ясно было, в чьей зоне ответственности они находятся. Таким образом, к началу семидесятых в ареале обитания будущей «славной пятёрки» осталось всего две песочницы, в одной из которых «пятёрка» и сошлась однажды ясным апрельским днём.
Они были ровесниками – все родились в шестьдесят восьмом. Все жили на одной улице, правда, в разных домах. Мишка и Андрюха ходили, а вернее, дневали и ночевали в круглосуточном детском саду, возле которого и размещалась названная песочница. У Мишки Зайцмана не было ни папы, ни бабушек с дедушками, а была одна мама, Юлия Петровна, по вечерам учившаяся в институте холодильной промышленности, а днём работавшая сменами на кондитерской фабрике имени Крупской, находившейся всё на той же улице. Тотальная нехватка времени и сил вынуждала её в будние дни оставлять сына на круглосуточном попечении воспитателей. О бабушке Мишка знал, что звали её Дарья Макаровна, но на самом деле не Дарья, а Дадар, и не Макаровна, а Максыровна, что была она тубаларкой с Алтая и скончалась от голода в блокадном Ленинграде. Про тубаларов и Алтай Мишка ничего не понял, но названия запомнил. О дедушке Юлия Петровна никогда не вспоминала. Только обмолвилась как-то раз, что он погиб на фронте. И всё. Юлю спасла и вырастила близкая мамина подруга, которая и потом продолжала по мере возможности поддерживать воспитанницу. Однако, занятая работой и собственными внуками, Мишеньку она привечала редко, как правило, летом во время отпуска. Папы у Мишки никогда не было. Года в три с половиной, вступив в «период почемучек», он поинтересовался, где же папа: у всех он есть, а у Миши нет. Мама ответила коротко: уехал. Больше она никогда на эту тему с сыном не разговаривала. Так они и жили: мама хранила молчание, а Миша периодически мучился неразгаданной тайной. Не догадывалась Юлия Петровна, насколько пытливым и упорным в достижении цели окажется её ненаглядный малыш.
Андрюшка Яскевич жил с бабушкой, Екатериной Владимировной. Нет, он не был сиротой. Просто его родители, геологи по профессии, по полгода, а то и больше, пропадали в экспедициях. Брать сына с собой в партии они не могли. Ещё совсем не старая бабушка заведовала детской библиотекой имени Крылова, находившейся недалеко от дома, на улице Марата. Руководящая должность требовала постоянного присутствия на работе, организационные вопросы занимали все её мысли, уделять должное внимание внуку она могла только по выходным, поэтому Андрюша, как и Миша, четыре-пять раз в неделю оставался ночевать в детском саду. В отличие от тихого, задумчивого собрата Андрюшка имел открытый, жизнерадостный характер. Он любил активные игры, а когда играть было не с кем, мог прыгать и выкрикивать что-нибудь, вроде «тирли-дирли, трам-пам-пам!», просто от переполнявшей его энергии. А роднило его с Зайцманом наличие семейной тайны. Как-то раз он случайно подслушал бабушкин телефонный разговор, смысл которого не понял, но отдельные фразы почему-то засели у него в памяти. Речь шла о каком-то дяденьке, который что-то такое сделал, отчего у бабушки одно расстройство. Не придя ни к каким выводам, Андрюшка вопросов задавать не стал, даже своим детским умом понимая, что бабушку донимать бессмысленно – ответов всё равно от строгой бабули не получишь. Вскоре он отвлёкся и на время позабыл о заинтриговавшем его разговоре.
Наиль Абдулов был домашним мальчиком. Его мама, Елена Игоревна, закончившая музыкальное училище имени Мусоргского по классу фортепьяно, иногда концертировала, но в основном находилась дома, занимаясь параллельно сыном и творчеством. Папа Наиля, Азим Булатович, доктор физико-математических наук, заведующий кафедрой высшей математики Политехнического института, в сорок лет женившийся на восемнадцатилетней пианистке, души не чаял в жене и сыне. Он очень старался, чтобы его семья ни в чём не нуждалась и, в частности, нанял для Наиля няню, которая, фактически, превратилась в домоправительницу, избавившую молодую мать от большей части хозяйственных забот. Елена Игоревна была рада такому положению вещей, поскольку за чуть ли ни с младенчества самостоятельным, упрямым Илькой требовался глаз да глаз. За день шустрый Наиль успевал набедокурить так, как иным не удавалось и за месяц. Ему ничего не стоило размазать по письменному столу кашу, к которой тут же прилипали папины бумаги; выпить воду из кошачьей миски; разобрать на части любую состоящую из разных деталей вещь; открыть замок и удрать на лестницу и ещё много чего в том же духе. В один из таких побегов, пока мама и няня были заняты составлением меню на завтра, он продвинулся на один пролёт дальше родной лестничной площадки. Но, услышав этажом ниже возбуждённые голоса, предпочёл ретироваться обратно. Вечером, когда папа вернулся с работы и заговорил с ним, Наиль неожиданно понял, почему одни из голосов на лестнице показался ему знакомым. Но спрашивать папу, зачем тот днём вместо того, чтобы зайти домой, ссорился с кем-то в подъезде, мальчик не решился. Непонятное происшествие быстро вылетело у него из головы. До поры, до времени.
Антошка и Анька жили в одной квартире, ходили в обычный детский сад в бывшем доме-коммуне инженеров и писателей на улице Рубинштейна и вообще, как говорила потом Анька, «вели знакомство с доутробного состояния». Дело в том, что жизнь замысловато переплела их семейные судьбы. Антохина мама, Василиса Петровна, которую назвали таким сказочным именем в честь деда, и Анькин папа, Марти Олисович, выросли в этой самой квартире. Василиса, родившаяся на год позже Марти, относилась к нему, как к старшему брату. В школы они ходили разные, но просто потому, что обучение в те годы было раздельное. Мальчиков и девочек объединили под одной крышей, когда Марти Карху учился уже в десятом классе. Старшеклассников решили не трогать, дали завершить учёбу в привычной обстановке. Успешно окончив школу, Марти поступил в Политехнический институт. Василиса считала себя гуманитаром и мечтала о поступлении на литфак педагогического. На университет она не замахивалась, сознавая границы своих возможностей. Вместе с Василисой в институт имени Герцена собиралась и её ближайшая подружка Зойка. Но так получилось, что Зойка, придя к Василисе перед самой подачей документов, в дверях столкнулась с Марти Карху и… пропала. С детства знакомая с подружкиным соседом, она и предположить не могла, в какого лебедя превратится этот некогда гадкий утёнок. Педагогика и литература были тут же забыты. Зойка кинулась в Политех вслед за своей любовью. Поначалу Марти с нордическим спокойствием воспринимал повышенное внимание со стороны девчонки. Но её пылкие взгляды в сочетании с восточной красотой сделали своё дело, и молодые люди стали проводить вместе всё свободное время. На этом сюрпризы не закончились. В свою очередь сама Антошкина мама, тогда ещё будущая, на поэтическом вечере в Доме культуры пищевиков, в просторечье «Лепёшке», встретила свою «половинку». Дмитрий Вишнёв оказался, как неожиданно выяснилось позже, приятелем-сокурсником всё того же Марти. Две молодые пары поженились в один год после окончания институтов, поселились в одной коммунальной квартире на углу Загородного и Социалистической вместе с мамой Василисы и родителями Марти. Отца, Петра Савельевича, Василиса не помнила – ей было всего полтора года, когда он погиб на фронте. Марти эвакуировали. Его родители, как и Пётр Савельевич, тоже воевали. Им повезло. Яна Ивановна, будучи хирургом от бога, была назначена, несмотря на молодость, главврачом санитарного поезда, который ни разу не подвергся ни обстрелам, ни бомбёжкам. Олис Тойвович, в мирной жизни переводчик, вместе со своей ротой дошёл до Берлина, не получив ни одного ранения. Осенью сорок пятого они вместе с сыном вернулись домой.
С разницей в полгода молодые Вишнёвы и Карху обзавелись потомством, и водили теперь это потомство в одну группу маленького детского сада на улице Рубинштейна. Антон с Анной практически не ссорились, с удовольствием играли в одни и те же игры. В пятилетнем возрасте неизбывной страстью обоих были машинки и солдатики, а излюбленным и категорически неодобряемым взрослыми развлечением – забираться на двустворчатый шкаф в комнате старших Карху и с визгом прыгать оттуда на бабушкин диван с толстыми, похожими на поросят валиками.
Коммунальная квартира, в которой жили Антошка и Анька, состояла из четырёх комнат. Одну из них Антоха, Василиса Петровна и Дмитрий Евгеньевич Вишнёвы делили, разгородив её шкафом и ширмой, с Василисиной мамой Клавдией Васильевной Игнатовой. Две смежные комнаты занимали Карху. Ту, что побольше, когда родилась Анечка, отдали детям, меньшая, по решению семейного совета, осталась за Яной Ивановной и Олисом Тойвовичем. Зоя, полное имя которой было Зойтуна Камильевна, выросшая в атмосфере почитания родителей, с радостью была готова уступить, как она говорила, «хоромы» матери и отцу Марти, но те категорически возражали, аргументируя своё решение заботой о внучке, которой нужен воздух. Яна Ивановна прямо заявила:
– Раз уж наши окна выходят во двор-колодец и практически упираются в противоположную стену, то воспользуемся хотя бы внутренним пространством для создания ребёнку сносных условий. Это я вам как врач говорю!
Спорить с этим утверждением было бессмысленно, и дискуссия прекратилась. Старшие Карху обосновались в небольшой комнатке с большим шкафом, на который у подросших Антошки и Аньки были свои виды. Со шкафом в их представлении могла конкурировать только печь в комнате Вишнёвых, но забраться на неё пятилетние проказники пока не могли.