Шрифт:
В оформлении обложки использованы изображения: "Домовой знак", "Социалистическая улица, 2" Автор Завалишин А.
– Машенька, времена страшные. Отца пока не тронули, но я за него очень боюсь. Я вот тут принесла… Тайком от него, понимаешь. Он, наивный, думает, что у них рука не поднимется. Какое там, не поднимется. Машенька… Разграбят всё, и его… могут…
– Мамочка, может быть, обойдётся? Большевики, они же за народ, а народ всегда священников уважал. А уж папу-то! Его же прихожане вон как любят!
– Милая моя, девочка моя. Они церкви рушат. Декрет какой-то выдумали. Грузинский приход закрыли. Привёл же господь дожить до такого. Ох… Ты спрячь пока. Это ценность большая. Я вот закрыла-завязала, как могла. Вас с мужем и детками они, скорее всего, не тронут. Марк им нужен. Переждём. А там… Как господь даст…
* * *
Квартира
Двор среди прочих себе подобных выделялся двумя особенностями. Во-первых, его границы по-прежнему охраняли чугунные ворота с калиткой, от которых в Ленинграде стали массово избавляться в шестидесятые годы. Калитку, правда, никто уже не запирал на ночь, да и сами ворота давно не закрывались, хотя мужественно пытались сохранять неприступный вид. Во-вторых, в его дальнем конце находилась задняя дверь упомянутого магазина, выходившая на небольшое крыльцо. С этого крыльца каждое утро ровно в семь часов чья-то невидимая рука выбрасывала два ящика. И без того громкий деревянный стук, многократно отражённый от стен усиливался, прокатывался по узкому пространству, разбивался на мелкую дробь и резко стихал, унося с собой остатки чужих сновидений. Что это за ритуальное действие, для всех являлось загадкой.
Коты, ворота и ящики были, казалось, той константой, которая подтверждала стабильность однажды установленного порядка, царившего, как во всём доме, так и в каждой квартире. Квартиры преимущественно были коммунальными. А коммунальное проживание влекло за собой… В общем несть числа коллизиям, возникающим в человеческих сообществах. Этой весной череда странных событий прокатилась по Квартире номер семнадцать, нарушив размеренность существования её обитателей.
* * *
Елизавета Марковна Вольская обычно просыпалась рано. Она любила в предрассветные часы лежать, слушать тишину, размышлять или перебирать гладкие, тёплые бусины чёток-воспоминаний. Тишина никогда не бывала абсолютной. Квартиру наполняли звуки. Настоящее уступало место прошлому. Поскрипывали половицы под ногами давно ушедших постояльцев, за стенами раздавались неясные шорохи, невнятный шёпот. Иногда из кухни доносилось тихое позвякивание и мерный стук капающей из неплотно закрытого крана воды. Чаще всего память вызывала из прошлого, а может быть из подсознания, события давно ушедшей юности.
Вот жизнерадостная студентка филфака Лиза торопится на своё первое свидание, а её младший братец, вредный Серёжка, прячет, как потом выясняется, в этот самый, до сих пор сохранившийся буфет её любимую сумочку. Без этой сумочки ей ну никак нельзя выйти из дома. Она сердится. За неё вступается мама. Побеждённый Серёжка вынимает спрятанное, но сразу не отдаёт. Начинается беготня вокруг стола. Братец хохочет. Лиза всё ещё сердится, но смех так заразителен, что она начинает улыбаться. Серёжка корчит рожи. И вот они хохочут уже втроём. Совершенно невозможно злиться на этого оболтуса. На свидание она опаздывает – ну и что. Тот, кто любит, умеет ждать…
А вот они с Серёжей уже совсем взрослые. Лизе двадцать семь, она начинающий литератор, пишет стихи. Брату двадцать два, он студент, филолог-германист, будущий переводчик. Впервые в жизни без родителей, впервые в жизни на Чёрном море, в Балаклаве. Ослепляющее солнце, сияющие волны – восторг. Тогда… Да, именно тогда она познакомилась… Нет, не так… Встретила свою первую и единственную настоящую любовь. Красавец, а как же иначе, Иван был эпроновцем. Он буквально сразил Лизу мужественной внешностью и покорил морской романтикой. Он был так не похож на её сокурсников, да и на всё её окружение…
Память – странное созданье
То поманит, то обманет,
То напомнит о потерях,
В пустоту заставит верить…
Елизавета Марковна, последняя из рода Вольских и самая старшая из жильцов Коммунальной квартиры номер семнадцать, была профессиональным поэтом. Стихи она писала, сколько себя помнила. Свой первый и, как она кокетливо утверждала в одном из многочисленных интервью, единственный шедевр она создала в пятилетнем возрасте. В семье маленькой Лизы были приняты интеллектуальные игры, одной из которых считалось «рифмование», сопровождавшееся, как правило, шутками, смехом, а то и откровенным баловством. Кто-нибудь начинал: «Я вышел в поле за ромашками…», а кто-нибудь, как правило, из детей, желая отличиться в качестве заправского юмориста, радостно подхватывал: «Там кувырнулся вверх тормашками…» Весёлое было время – детство. По воспоминаниям, Лизе очень хотелось написать что-нибудь «красивое». И однажды она выдала несколько строчек, приведших в восторг её родителей, тут же записавших для потомков нетленные вирши:
Сплелись деревья в тишине,
Погас последний луч,
Последний свет в чужом окне,
В зеркальной глади луж…
Поэзия была её сутью и хлебом, принесла ей известность и членство в Союзе писателей. Однажды Елизавета Марковна даже получила государственную премию за цикл, посвящённый Великой Отечественной войне. Но… В жизни всегда присутствует какое-нибудь «но», как правило, со знаком минус. В юности Лиза, помимо способности незаурядно мыслить, обладала весьма привлекательной внешностью и мощным темпераментом. Чтобы успешно творить, ей требовалось постоянно находиться в состоянии влюблённости, что она и осуществляла, плавно перемещаясь из романа в роман без особого ущерба для нервной системы. С возрастом её красота не меркла, а лишь видоизменялась. Поклонники и поэтические сборники ритмично чередовались многие годы. В результате пресловутое «но» вполне закономерно проявилось для Лизы-Елизаветы в том, что, состоявшись на профессиональном поприще, она лишила себя семейного счастья. Постарев, она не утратила живости ума и как-то незаметно смирилась с одиночеством. Творческое волнение сменилось философским спокойствием. Она пристрастилась слушать тишину, которая когда-то определила её будущее, сделав из неё поэта.
Елизавета Марковна лежала, погрузившись в свои мысли и подспудно ожидая ежеутреннего деревянного стука как сигнала о том, что можно встать и заняться рутинными пенсионерскими делами, другими словами, прожить ещё один день, похожий на все остальные. Стихи, как свои, так и чужие, её больше не волновали. Никому не дано точно знать, «что день грядущий нам готовит»…
* * *
В соседней комнате, самой маленькой и расположенной ближе всех к входной двери, досматривало сны семейство Митиных, состоявшее из четырёх человек. Никого из них стук ящиков никогда не тревожил. Они полагались на будильник и «Пионерскую зорьку». То есть взрослых поднимал будильник, а под «Пионерскую зорьку» были вынуждены выбираться из постелей, умываться холодной водой, завтракать кашей, чаще всего манной, двое заспанных отпрысков. Как же они ненавидели доносившееся из радиоприёмника в семь сорок утра: «Татата-ТАМ-та-ТАМ! – и дальше противным звонким голоском активиста-отличника, – Здравствуйте, ребята! Слушайте…» Бр-р-р! Но что же делать – на работу идти надо, в школу идти обязательно надо.
Митины когда-то въехали на свои весьма скромные десять метров, как они думали, ненадолго. Однако, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Они стояли в очереди на отдельную квартиру. Стояли и стояли. А дети росли. Места на всех катастрофически не хватало. Митины скрипели зубами и терпели, понимая, что вариантов нет. Вернее вариантов было два, равных по степени безнадёжности: дожидаться своей очереди либо копить деньги на кооперативную квартиру. Правда был ещё третий, но совсем уж фантастический – довести количество потомков до десяти, получить медаль «Мать-героиня» и первоочередное право на улучшение жилищных условий. Но быстро такие дела не делаются, так что шансы во всех трёх случаях были равны.