Ты покоришься мне, тигр!
Шрифт:
Как я уже говорил, стрелковый устав отвергает всякие неправильности, ибо они затрудняют точную стрельбу. В цирке другие задачи: во имя интересности, занимательности на манеже стреляют вопреки уставу, из самого невыгодного положения. Позже из книг Д. Корбета «Кумаонские людоеды» и Д. Хантера «Охотник» я узнал, что этим приемом пользуются и профессиональные охотники, потому что им тоже приходится часто стрелять из неудобного и невыгодного положения.
Используя вспомогательные точки прицела, я неожиданно для зрителя поражал цель. Со стороны это выглядело странно и непонятно; человек вовсе не целился в мишень, а точно попадает в нее. Это порой казалось до того невероятным, что зрители не верили во «всамаделишность» моей стрельбы, думали, что мишени разбиваются каким-то заранее подстроенным способом, при помощи замаскированных приспособлений, а не пулей, которая к тому же еще и выпущена из причудливого положения.
Это-то недоверие и радовало меня больше всего. Раз зритель подозревает чудеса, значит, номер по-цирковому занимателен. Ведь и я когда-то не верил, что люди могут летать в воздухе, как птицы.
Но когда это недоверие ставило под сомнение мое мастерство, я не выдерживал и приглашал скептиков на себе проверить мою меткость. Это действовало безотказно.
Однажды, когда я предложил наиболее сомневающимся выйти на манеж, через барьер перешагнул один из зрителей, спокойно снял пальто, попросил стул, уселся около моего щита, зажал в зубах папиросу и скомандовал:
— Стреляйте!
От такой бесцеремонности я сначала опешил, а потом разозлился, но быстро собрался и с первого же выстрела перебил папиросу пополам. Незнакомец тут же закурил вторую, ее я также моментально выбил следующим выстрелом. И так мне пришлось перебить подряд тринадцать папирос, после чего этот Фома неверный более или менее удовлетворился, и то лишь, очевидно, потому, что опустел его портсигар.
Но не всегда удавалось оставаться хозяином положения и делать только то, что я считал нужным. Порой мне казалось, что командовать кавалерийской атакой легче, чем уйти из-под воздействия нескольких сотен людей.
Я понимаю теперь, что не должен был проделывать столь рискованных экспериментов. И хоть меня спасала военная выдержка, но и актерская неопытность тоже сказывалась. Впоследствии, работал с хищниками, я уже ни когда не позволял себе идти на поводу у зрителей, никогда бессмысленно не бравировал и не рисковал. Риска и без того было предостаточно.
Я тогда уже начал понимать, что для цирка важны не только техника, по и артистическая выразительность. Можно так натренироваться, что будешь попадать «мухе в левый глаз», но если не подчеркнуть эффект попадания, если я не сумею понравиться зрителям, то это будет упражнение для полигона, а не цирковой номер.
Момент поражения цели — это только миг. Его надо было всеми средствами «растянуть», чтобы зрители успели удивиться.
Я начал искать для своего номера цирковую форму. Несколько раз менял костюм, брал самые броские сочетания цветов — то белый с черным, то фиолетовый с васильковым, то голубой и синий. Пробовал надевать испанский, ковбойский костюм. А когда началась мода показывать на сцене и на манеже трудовые процессы и в цирках появились артисты то в костюмах связистов, которые взбирались не просто на перши, а на телеграфные столбы с изоляторами, то в шахтерских костюмах с лампочками на лбу, — я надел строгий юнгштурмовский костюм: брюки, гимнастерку и краги. Хоть и был он совсем не цирковой и не экзотический и, конечно, не очень-то интересный, но я чувствовал себя в нем хорошо, ведь он был почти военным. Такой костюм требовал и иного поведения — более строгого, более подтянутого. Мне, старому армейцу, это было и ближе и удобнее.
Так постигал я на практике азбуку цирковых законов. Скоро глаз стал острее и начал подмечать промахи и недочеты.
Вот, например, вызываешь желающего из публики, кладешь ему яблоко на голову, а оно скатывается — то ли я сбил его на самом деле, то ли голова качнулась, потому что человек стоять спокойно не умеет. Когда я показывал этот номер в клубах, там было рабочее, деловое настроение, и, если яблоко скатывалось, это было даже неплохо: секундная разрядка давала отдых зрителям. А в цирке скатившееся яблоко портило номер, потому что нарушалась торжественность, стройность, сбивался темп. Публика начинала смеяться в тот момент, когда мне хотелось, чтобы она была особенно серьезна. Инициатива как бы переходила от меня к публике. Терялась твердость руки, что увеличивало риск.
Это яблоко наконец стало меня просто раздражать. Да и тому же еще оно было не эффектно: не разлеталось от выстрела, пуля пробивала в нем никому не заметную дырочку. Я заменил его елочными шариками: от выстрела они лопались с искрами и треском. Но осколки стекла вонзались в лицо. Трюк не имел того успеха, которого заслуживал. Может быть, тут действительно нужен контраст, шутка. Но эти шутки должны исходить от меня.
Я взял яйцо. Крутое. Забавность цели оживила реакцию. Значит, если задуматься и поискать, что-то можно сделать и с моим номером. Однажды вместо крутого яйцо оказалось всмятку, доброволец пострадал, а публика ревела от восторга.
Вызывая желающих, инспектор манежа объявлял, что патроны боевые, пробивают доску в три вершка, примерно девять сантиметров, — и демонстрировал эту доску зрителям, обнося ее по рядам. Как ни странно, почти всегда находились смельчаки, готовые встать под дуло винтовки. Хуже было, когда на манеж выходил зритель навеселе, такому, конечно, ничего уже не страшно. Но тогда страшно становилось мне — ведь такой помощник и стоять-то спокойно не мог. Приходилось быть втройне бдительным. Однажды, когда такой развеселый ассистент уже падал, я прострелил яблоко па лету, около его уха.
Зрителей особенно поражал трюк, когда я пулей разрезал игральную карту с ребра и верхняя половинка так и взмывала в воздух. Но, пожалуй, больше всего пользовалось успехом стрельба «в точку», то есть пуля в пулю, от чего на мишени образовывалась одна пробоина, называемая у снайперов «колодцем». Поэтому добровольных ассистентов у меня в это время всегда было достаточно. Находилось даже немало отчаянных. В Лысове один молодой человек вышел на арену и потребовал, чтобы я одним выстрелом выбил гривенник, который он тут же зажал зубами на ребро. Отказаться — укрепить его не доверие. И только ли его? И все же я колебался. Но когда услышал, как замерли зрители, и уловил в глазах не знакомца вызывающую усмешку, вскинул винтовку и, едва успев навести на цель, выстрелил… И тут же меня бросило в жар — юноша резко качнулся вперед. Я подскочил к нему и вздохнул с облегчением: крови не было. Просто мой неожиданный искуситель хотел найти монету, которая была выбита первой же пулей. Мы пожали друг другу руки. Я улыбнулся. Может быть, именно тогда я понял значение цирковой улыбки. Если артист на манеже улыбается — все в порядке. А что он при этом испытывает, про то знает только он сам, и знать этого никому другому не нужно. «Улыбка — это флаг корабля»!
Но бывали дни, когда решительных и отчаянных в публике не находилось, на этот случай я всегда договаривался с кем-нибудь из служителей цирка. В одном из цирков был у меня такой парень по имени Семен, как говорится, тридцать три раза некрасивый. Гримасы страха, которые он иногда выделывал, были так смешны, что я часто хохотал вместе со зрителями. Но тогда рука начинала дрожать и становилась неверной. Огромным усилием воли приходилось подавлять смех, чтобы довести номер до конца.
Прошло еще какое-то время, и мне начало казаться, что в моем номере мало захватывающего, скучноват он.