Ты следующий

Левчев Любомир

Георгий Трайков — новый председатель легендарного Отечественного фронта, — как ребенок, осматривал каждый уголок своего кабинета. Сначала он сел за дорогой резной стол и проверил, скрипит ли стул. Потом принялся внимательно рассматривать через большое окно дома на другой стороне улицы.

— Левчев, кто живет напротив? Ты проверил?

— Напротив?! Откуда мне знать!

— Как откуда тебе знать?! Как откуда?! Что это еще за выраженьице? Так вот, заруби себе на носу, что из дома напротив меня могут застрелить! Причем даже не из винтовки, а из пистолета в меня попадут с такого близкого расстояния!

Помощник

Георгия Трайкова подавал мне какие-то таинственные успокоительные знаки.

— Это моя работа, товарищ Трайков. Я обо всем позабочусь.

— Хорошо, Минчо. Поставьте что-нибудь между окном и занавеской.

Председатель взял меня дружелюбно под руку, и мы сели за столик поговорить. Как бы «между прочим» он рассказал мне, сколько раз покушались на его жизнь и как взрывалась бомба у него в доме, а затем приступил наконец к деловым уточнениям:

— Каждое утро я первым делом захожу в Государственный совет. Там я бреюсь, просматриваю газеты, а парикмахер рассказывает мне новости. Потом я навещаю своих друзей в Постоянном присутствии. И пью кофе, потому что там он самый вкусный. А затем мы обсуждаем всякое-разное… К одиннадцати же часам я буду приходить сюда. Теперь, Левчев, скажи, чем ты будешь меня угощать?

— Виски или коньяком.

— Тито велел мне пить коньячок. По чуть-чуть! Для сердца. Минчо, позаботься о коньяке.

Когда я познакомился с Георгием Трайковым, он был уже развалиной. Но развалины могут порой поведать больше, чем все свидетельства современников вместе взятые. Конечно, с ними следует обращаться очень осторожно, чтобы тебя не завалило, если вдруг руины обрушатся. Поскольку я дружил с сыновьями Георгия Трайкова — с Харлампием, которого мы звали Бушо, и в особенности с Бояном, то надеялся, что все обойдется. Но Бушо нелепо погиб в автомобильной аварии. Это наверняка ускорило психологический срыв его отца. Сначала он держался спокойно и достойно исполнял свои представительские функции. После того как в 11 часов он выпивал рюмку обещанного коньяку с руководством Национального совета, мы оставались с ним наедине и вели человеческие, даже в чем-то сентиментальные беседы.

Однажды Георгий Трайков принес показать мне альбом с фотографиями времен его ранней молодости.

— Вот тут я ученик солунской гимназии. Я был потрясающим гимнастом. Сможешь меня узнать на фотографии? Вот я в полосатом трико. А вот тут я с пашой, который вручил мне награду за то, что я ходил на руках. А в политике приходится иногда ходить вверх ногами, и если ты плохой гимнаст, то попросту сорвешься!

Боже мой! Этот человек жил под турками! Это казалось мне такой далекой эпохой: тогда я гонялся за ящерками в развалинах крепости Царевец, а Сумасшедший Учитель Истории насмешливо смотрел на меня.

Наконец (к сожалению, этот конец наступил слишком скоро) Георгий Трайков покинул так называемую реальность. Однажды он не захотел пить коньяк с руководством и строго распорядился:

— Левчев, отложи все дела. От тебя мне надо только одно: свяжи меня как можно скорее с Харлампием. Понятно?

В кабинете находился незнакомый человек. Он отвел меня в сторону и прошептал:

— Я доктор. Не спорьте с ним. Он будет все реже и реже появляться здесь.

Так я и груз ответственности остались наедине.

ОФ — Отечественный фронт? Все меньше оставалось тех, кто помнил первоначальный смысл и силу этого политического

иероглифа. Куда исчезли внезапно появившиеся 9 сентября 1944 года возбужденные и на удивление целеустремленные люди, которые принесли на красных лентах, на плакатах и знаменах эту странную аббревиатуру — ОФ? Сегодня старая формула, согласно которой Отечественный фронт должен из организации стать движением, а из движения — организацией, означала, что он должен возникнуть, когда в нем появится нужда. А пока такой нужды не было, ему не стоило вмешиваться в политическую жизнь, потому что со всеми своими злопамятными слонами он мог явить собой неприятную ретроградную силу.

— Мы — это община с исчезающими функциями! — шутил бай Ангел Цветков, секретарь по организационным вопросам, лучезарный и очень земной человек, агроном по профессии, человек с большим партийным опытом и вольный духом.

Никто, кроме него, не помогал мне с таким бескорыстием на коварном политическом поприще. Вдобавок с ним можно было сыграть в теннис или сходить на охоту.

А в Отечественном фронте мне приходилось работать и с такими людьми, перед которыми дрожали даже нынешние начальники. Например, с Раденко Видинским. Бывший командир партизанского отряда, а нынче — мрачная тень в низине. Я говорил с ним, чтобы понять, чем он так огорчен.

— Социализм не развивается, как надо, Любомир. Человек мельчает…

В его голосе слышались интонации бывшего учителя.

— Что ты имеешь в виду?

— Куда сознательность подевалась, я тебя спрашиваю? Вот на нашем последнем съезде мы купили красные гвоздики и стали раздавать их делегатам. За просто так. Ну раз тебя выбрали делегатом, ты что, сам себе не можешь гвоздику купить? Это же на народные гроши! Но кто думает сейчас о народных грошах?

— Ну, бай Раденко, ты не можешь требовать от всех быть такими идеалистами, как вы тогда, в партизанские времена…

— Знаешь что, Левчев, и в наше время были гнилые людишки, но мы их терпеть не могли. А сейчас терпим. Вот что я тебе расскажу. Приближалось 9 сентября. Мы уже знали, что назавтра захватим власть. И мы спросили своих в землянке: «Скажите, чего бы вы хотели в первую очередь, когда власть уже будет нашей?» И что, ты думаешь, услышал я от некоторых? Бойка — ты ее знаешь как Марию Захариеву — ответила: «Я, товарищ Видинский, лягу дома и наконец высплюсь». А я ей и говорю: «Бойка, спи сейчас сколько влезет, потому что когда мы будем у власти, на тебя столько работы навалится, что даже вздремнуть будет некогда!» Или вот шофер у нас один был, так он мне выдал: «А я, когда власть будет нашей, хочу „фиат“ водить. Очень мне „фиат“ хочется!» Я аж подпрыгнул: «Это что же, твой идеал, да?! Водить „фиат“?! Ну-ка снимай ружье и катись отсюда!»

— Да подожди ты, бай Раденко, чего раскипятился? — влезаю я в его рассказ.

Но он никак не успокоится:

— Никаких подожди. С такими только так и надо!

Исторические старцы любили спорить со мной. Я знал, какая дикая ненависть воодушевляла их в политике. Но чувствовал, что со мной они шумят по-доброму. Возможно, их шокировали мои поэтические выдумки (например, я предлагал переплавить гильзы от снарядов в барельефы с портретом Левского и отметить ими все двери, за которыми он находил убежище). А может, они просто искали общения. Мне вспоминается один из старичков, который всегда заканчивал словами: