Ты следующий
Шрифт:
— Товарищ Живков, попросите-ка Левчева прочесть, что он сегодня написал о нашей делегации. Очень оригинальный стишок.
Ложечка в моей кофейной чашечке звякнула. Меня парализовало. Живков посмотрел на меня испытующе и, вероятно, почувствовал, что дело нечисто.
У него была бесподобная интуиция. Но он не рассчитывал только на нее. Живков соблюдал железный личный режим, не афишируя, впрочем, этого обстоятельства. Почти не употреблял алкоголь. Из кока-колы или чая ему специально смешивали напитки, по цвету схожие с различными видами спиртного, чтобы можно было спокойно поднимать тосты. Меню Живкова было спартанским, по преимуществу постным. Он не
— Ладно. Прочитай, что ты написал.
— Нет! Ни в коем случае! Товарищ Живков, это была просто глупая игра. Дружеский шарж! И вообще — я его уже не помню!..
— Читай-читай! Не строй из себя черт знает кого! — приказал Иван, сияющий от удовольствия. — Раз товарищ Живков просит, надо читать!
Все смотрели на меня, не понимая, что происходит. Только Петр Младенов и Иван Недев покашливали в кулак. Известно, что полная беспомощность приводит к отчаянной дерзости.
— Ладно! — неожиданно окрысился я на Ивана. — По твоему заказу я его написал, по твоему заказу и прочту! — И глухим, не своим голосом прочел несколько строк. Даже если бы я хотел продолжить, то не смог бы: я потерял способность говорить.
Наступила звенящая тишина. Никто не смел смеяться. Никто не знал, что сказать. Все смотрели на Живкова. А он тоже молчал. Презрительная грустная гримаса застыла на его лице. Потом по нему промелькнуло нечто вроде улыбки. И он спокойно сказал:
— Слушай, Левчев, а что там происходит с Союзом писателей? Ваш Джагаров что-то совсем забылся. Расскажи, что за глупости он устраивает…
Из моих уст прозвучало слабое подобие человеческого голоса:
— Не знаю, товарищ Живков. Ничего не знаю.
Живков засмеялся и обратился к остальным:
— Вы знаете, почему Левчев не хочет говорить? Он боится, что Иван Абаджиев передаст Джагарову наш разговор и с Левчевым будет покончено.
Сейчас уже Иван Абаджиев выронил ложку:
— Чтобы я да сказал Джагарову?! Что вы, товарищ Живков! Никогда!
Живков встал. Пожелал всем нам спокойной ночи. И вышел. После него я вскочил первым, чтобы ретироваться, но Петр Танчев догнал меня в коридоре и схватил за грудки:
— Эй ты, поэтишка! Что ты о себе воображаешь, а?! Дружеский шарж, говоришь?! Уж не думаешь ли ты, что все, что позволительно товарищу Живкову, позволено и тебе?! Я тебя уничтожу! Помяни мое слово! Никому еще не удавалось меня унизить!
Стоило мне только освободиться от Петра Танчева, как на меня налетел Иван Абаджиев:
— Эй, Любо, почему же ты не заступился за Джагара?!.
Я вернулся в номер и заперся на ключ — будто бы кто-то мог войти ко мне ночью и потребовать объяснений. Я решил, что это мой окончательный провал. И на этот раз я уничтожил себя сам.
Утром меня вызвал Живков и сказал:
— Сегодня ты можешь не ехать с нами на водохранилище. Ты же деятель культуры — оставайся в столице и прогуляйся по музеям.
И я отправился в фантастическую мечеть Омейядов. Со мной пошли все технические секретарши и переводчицы, которые тоже остались в Дамаске. На них накинули черные пелерины с капюшоном, потому что женщины не имели права свободно расхаживать по мечети. И очень возможно, что, когда я предстал в окружении этих привидений, правоверные приняли меня за шейха.
Когда начались официальные переговоры, у меня была возможность наблюдать за Тодором Живковым и Хафезом Асадом, которые сидели рядом или друг напротив друга — словно
Почему XX век нуждался в стольких диктаторах? Причем не только в политике. В искусстве, в моде… Что уж говорить о диктаторах в области научно-технической революции — о телевизоре, компьютере… Демократия пытается доказать, что она — не диктатура большинства. А люди до такой степени прониклись отвращением к власти философских фикций, что добровольно возвращаются к старому хозяину — деньгам. И все это захватывает в круговорот два-три поколения — или всего лишь одну библейскую жизнь.
Случай с «дружеским шаржем» на Петра Танчева рассказан в маленькой книге воспоминаний Петра Младенова. Зачем? Не знаю. Может, ему хотелось вспомнить что-нибудь смешное. А возможно, у него были более серьезные причины всмотреться в наше странное начало, когда мы были прежде всего друзьями.
Опять апрель перевалил за середину. Очевидно, это была среда, потому что я сидел в типографии на железном столе, с головы до ног перепачканный типографской краской, и читал какие-то оттиски. Тут прибежала Марийка Луканова — наш неподражаемый редакционный курьер-распорядитель, которая имела привычку записывать абсолютно все, что ей удавалось увидеть или услышать.
— Товарищ Левчев, немедленно в ЦК! Вас вызывает товарищ Живков! Все уже с ног сбились, вас ищут!
Я отправился без промедления. Мое сердце сжималось. Где же я допустил ошибку, черт побери? Этот номер еще не вышел из типографии. А в прошлом — в прошлом-то что было не так?..
На входе в ЦК милиционер почти втолкнул меня в лифт:
— Шевелитесь, товарищ Левчев. Мне тут уже обзвонились — мол, пришли вы или нет!
Ясно! Это не шутка — случилось нечто страшное. Когда я вошел в кабинет секретарши Тодора Живкова, та раскинула руки, чтобы я не миновал ее:
— Давайте же, товарищ Левчев! Мы все телефоны оборвали, и нигде вас нет!
А в кабинете — боже мой! — за столом для заседаний сидело почти все политбюро: Борис Велчев, Станко Тодоров, Пенчо Кубадински…
— Иди уже, Левчев! — И Тодор Живков подхватил меня прямо в дверях. — Тебя просто невозможно найти!..
— Я был в типографии, — промычал я и даже продемонстрировал свои испачканные руки.
— Ладно. Теперь слушай. Послезавтра открывается съезд Отечественного фронта. Твою кандидатуру предложат на пост первого заместителя председателя. Иди в Национальный совет. К Владо Боневу. Он тебе объяснит твои задачи. Только ты никому не говори. Разве что с женой можешь поделиться, но и она должна молчать. У нас уже нет времени на разговоры. Сейчас не вздумай благодарить нас за оказанное доверие. Не стоит! Может, ты еще решишь отказаться? Не советую! Другого случая не представится. Все ясно?