Ты умрёшь завтра

Annotation

Многие пишут романы о том, что ждёт человечество после Конца света. Этот роман о самом Конце света.

Ты умрёшь завтра

Раздел: Повести и романы

Ты умрёшь завтра

2013-08-14

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

— Глава 1 —

Будущее — это тщательно

обезвреженное настоящее.

Братья Стругацкие, «Хромая

Изначально городишко назывался Красный Октябрь, но позже название само собой сократилось до первого слова. Основатели города, нарекая свое детище крестным именем революции, и думать не смели, насколько точно такое название будет отражать сущность города. Потому что пятнадцать лет спустя город и в самом деле стал красным.

Затерянный в лесах западносибирской равнины поселок городского типа Красный являл собой классический пример прогрессивного социализма, при котором, как известно, излишества порицались носителями партийной истины, а склонность к благообразию и вовсе считалась буржуазным извращением. В то время, когда героем проклятого запада был облаченный в стильный костюм и окруженный соблазнительными девушками супермен-индивидуалист, отечественным героем считался пахнущий потом и машинным маслом рабочий-общественник, в мятой кепке, с кувалдой в мускулистой руке, и в окружении пяти-шести немытых отпрысков и одной тучной жены. Советскому человеку некогда было думать о зеленых газонах, парковых зонах, высокой архитектуре и драматических театрах, когда стране не хватает нефти, газа, угля и руды. Одним словом, Красный был стандартной дырой с населением в двадцать тысяч человек, каждый из которых ненавидел свой город, но пребывал в спокойствии, полагая, что это удел не только его, но всей страны. А ненависть, ставшая обыденностью, это уже и не ненависть вовсе.

Западную часть города занимал завод переработки и обогащения железной руды. К его воротам подходили три ветки железной дороги. Эта дорога, изгибаясь, опоясывала юго-западный сектор Красного и, оставляя на теле тайги сверкающий шрам рельсов и пестрый шлейф пассажирского мусора, убегала на юг — на «большую землю». Весь городской сегмент «железки» сопровождали штабеля невостребованных шпал. Грязно коричневые, пропитанные ядом, — их не трогал ни короед, ни плесень. Весенние дожди годами вымывали из мертвого дерева отраву, и настолько основательно пропитали этой гадостью почву, что земля вокруг нагромождений шпал была маслянистой, как прогорклый маргарин, и в солнечный день переливалась побежалостью. Ни один сорняк не пускал там корни, и даже мухи облетали горы смертоносной древесины стороной.

По железной дороге бесконечными потоками в обоих направлениях следовали поезда, внутрь все больше порожние, наружу — груженные чугунными чурками. Стук колес сливался в непрекращающийся рокот, заставлявший дрожать стекла даже в самых отдаленных домах. Автомобильные дороги в Красный не вели, и попасть в город можно было только пассажирским поездом, который ходил раз в день и имел всего три плацкартных вагона, или, в исключительных случаях, вертолетом.

Пять коричневых труб завода двадцать четыре часа в сутки выдували в небо черно-красную копоть, внося посильную лепту в будущую проблему парникового эффекта. Над городом поочередно господствовали три ветра, менявшие силу и направление с весны по осень. Но зимой, как правило, воздушные потоки успокаивались, и тогда трубы завода, имевшие разную высоту, становились местной достопримечательностью. В ясную погоду на фоне гнойно-оранжевого заката, который смахивал на ожог, трубы походили на исполинские пальцы, и казалось что сам Диавол, проткнув пятерней толщу земли, царапает небо, оставляя за черными когтями борозды запекшейся крови. Местные сталевары поили редких заезжих коллег водкой, а затем тащили похвастаться прелестью индустриального пейзажа.

— Вишь, — с гордостью говорили они, — нам тут сам черт не страшен. Потому как мы с ним бок о бок давно притёрлись…

Приезжие металлурги уважительно кивали, улыбались и протягивали пустой стакан. Заезжие гости знали: жители города гордятся заводом не потому что это красиво, а потому, что гордится больше и нечем. Они и сами приезжали из городишек, которые кроме отчаянного загрязнения окружающей среды ничего значимого не делали. Но, раз так было по всей стране, стало быть, так ему и быть должно.

Сами по себе трубы были не последней достопримечательностью, которую даровал городу завод. В начале каждой зимы еще не утихшие осенние ветра приносили осадки издалека, откуда-то с таежных северных земель, и снег, на удивление и радость детворе и к ностальгии старушек, шел белый и пушистый, словно хлопок. Но по мере того, как ветра стихали, снег все больше приобретал рыжий оттенок и смахивал на струпья. К концу декабря Красный всегда был покрыт бурыми сугробами, куда более смахивающими на барханы Гоби, чем на снег средней полосы СССР. Весеннее солнце, немилосердное и жестокое, быстро вытапливало влагу из железных сугробов, но земля, хоть, как говорится, и стерпит все, уже давно насытилась окисью тяжелых металлов и наотрез отказывалась впитывать воду. Испаряться влага не успевала, и улицы Красного превращались в бурую топь. Апрельские дожди, холодные и колючие, превращали грязь в стихийное бедствие, и нередко можно было наблюдать, как вязкое течение грязевого потока тащит скулящего и трепыхающегося пса, а то и человека, по оплошности или нетрезвости угодившего в сель. Иногда горемычных пловцов удавалось зацепить спиннингами, и если леска выдерживала, вытащить на сухое, но чаще стихия забирала их навсегда, унося в лесные низины и передавая остывшие тела реке, где с ними расправлялись лещи, мутировавшие до пираний.

Жители стойко терпели неудобство весенних паводков, по опыту зная, что эта напасть сама собой закончится к началу мая. И действительно, весна уверенно наводила порядок. Под растаявшими сугробами обнаруживались горы мусора, собачьего дерьма и трупы, успевшие там накопиться за зиму. Жители выбирались из домов, чтобы поискать утерянные вещи или опознать тела незадачливый кормильцев, которые по причине перепоя или от отчаянья не смогли добраться до дома какой-нибудь лютой январской ночью. Таких по весне всегда находилось четыре-пять. Зима создает идеальные условия для консервации тел, — трупы сохранялись в отличном состоянии, даже выражение лиц несло отпечаток последних переживаний: замешательство, досада, но чаще умиротворение. Родные горевали по ним не сильно и не долго, а если находили в карманах остатки непропитой зарплаты, так немножко и радовались, считая, что кормилец их хоть и был алкашом и мудилой, все же не забывал о семье, и даже в смерти о ней позаботился. Да и чего горевать? Ведь мускулистый металлург — герой эпохи трудовых сражений, оставался таковым только на пролетарских плакатах, в реальности же оказывался чахлым пьяницей, с весьма ограниченным сроком жизни. Артрит, ревматизм, отравление солями тяжелых металлов и как следствие рак и сердечная недостаточность быстро съедали здоровье мужчин, а тех, кто к сороковнику все же стоял на ногах, поджидали цирроз и стервозность жены. И если с распухшей печенью еще кое-как удавалось протянуть пару лет, то от жен такой милости ждать не приходилось. В Красном здоровье было словом, обозначающим свою противоположность, то есть полное его отсутствие. Медицинская помощь была бесплатной, а потому малоэффективной, и сам заведующий поликлиникой доктор Антон Павлович Чех, человек интеллигентный и вдумчивый, не очень на свою медицину полагался, и делал по утрам гимнастику, а по вечерам в качестве профилактики принимал сто грамм настойки собственного приготовления, что и позволило ему прожить семьдесят лет и умереть не своей смертью. Если только смерть действительно может быть не своя.

В отличие от мужчин, женщины Красного жили дольше раза в полтора. Отдельные грымзы дотягивали до шестидесяти пяти, а то и до семидесяти. Доктор Чех долго размышлял над данной демографической несправедливостью, и, в конце концов, пришел к выводу, что слабый пол на этом свете удерживает врожденная стервозность и слепая жажда досадить соседям и родственникам. Но если вопреки устоявшемуся положению дел сталевар каким-то чудом доползал до пятидесяти, окружающие начинали считать, что этот старожил ненавидит своих детей, ибо не желает освободить жилплощадь. Так что оттаявший труп бывшего кормильца тихо хоронили, а старший сын брал отцовский молот и шел на завод за своей долей социалистического подвига.

После того, как весна окончательно избавляла улицы от жижи, а родственники усопших — от трупов, руководство завода и горисполком вспоминали о субботниках. Никого это особо не радовало, но и перечить открыто никто не решался. Опять же, раз все безоговорочно плелись на уборку территорий, у мускулистого металлурга не было причин искать в неоплачиваемой работе подвох. В конечном итоге, в этом и заключалась суть его геройского характера, — вкалывать всегда, и особенно тогда, когда в этом нет никакого смысла. К тому же субботник давал возможность по ходу дела распить с товарищами бутылочку, пока жена не следит, — веский довод в пользу общественного труда, особенно, когда доводов больше и нет.