Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
Луиза Карловна вздыхает от предчувствия забот, потом продолжает подробный осмотр дома: интересно знать, в каких сундуках хранит капиталы уважаемая сватья?
Марья Петровна совсем не разделяет волнений матери. Окруженная сестрами мужа, она продолжает с ними оживленный разговор.
– Когда вы приедете к нам в Петербург, – говорит Мари, – вы сами увидите, как живут в столице, и вы поймете, что значит прозябать в деревне. Вы разрешите мне протежировать вам, мои дорогие? А когда Мишель напишет оперу…
Новое вдохновение нисходит
– Вы слышите? – она указывает пальчиком по направлению к зале.
Оттуда слышны звуки рояля.
– Это именно из оперы, – продолжает Мари. – Теперь уже совсем недолго ждать!
Постепенно в залу сходится вся семья – кто с книгой, кто с вязаньем. Все говорят наперебой и все друг друга унимают:
– Тише, не мешайте Мишелю!
– Пожалуйста, не стесняйтесь. – Глинка отрывается от работы. – Чем больше вы будете болтать, тем скорее у меня пойдет.
Чувство благодарности к Мари переполняет его душу. Милая Мари! Она так ласкова с матушкой, она так быстро сроднилась с сестрами, будто всегда жила в Новоспасском.
И воскресшая муза не знает усталости.
– Послушай, Машенька, – говорит Глинка жене, оставшись с нею в зале.
Сев за рояль, он напевает:
Не томи, родимый,Не круши меня…– Что это?
– Это из нового трио в первом акте, – объясняет Глинка. – Антонида и ее жених молят у отца согласия на свадьбу… Давно запала мне в голову эта мысль. Она мучила меня с тех пор, как я тебя полюбил и каждая минута без тебя была нестерпима. Но, странное дело, только теперь отлилась музыка со всей полнотой.
– А та песня, которую ты придумал под Новгородом? – вспоминает Марья Петровна. – Помнишь, про девишник.
– Изволь!
Он играл ей девичий хор. Нельзя сказать, чтобы Марья Петровна очень интересовалась музыкой оперы. Она каждый раз оживлялась лишь, когда муж исполнял танцы из польского акта. Тогда молодая женщина закрывала глаза, чтобы полнее отдаться этой обольстительной музыке.
– Что ты? – Мари открыла глаза и посмотрела на мужа.
– Мазурка кончилась, Мари.
– Как жаль! А мне вдруг показалось… – Она провела рукой по лбу, словно желая отогнать какие-то видения. – Пожалуйста, прикажи зажечь огонь!
Глинка сам зажег свечи на рояле. Мари перевела глаза на жалкие огоньки. В ее потемневших глазах светились отблески других, волшебных огней. Она сидела близко к мужу, по-детски шевеля губами.
– Как ты думаешь, – вдруг спросила Марья Петровна, – государь хорошо танцует?
Только она одна умела задавать такие неожиданные и удивительные вопросы. Глинка до сих пор к ним не привык.
– Почему это пришло тебе в голову? – Он залился смехом, глядя на растерянное лицо жены.
– Очень просто, мой глупенький! Вдруг на бале в Зимнем дворце грянет твоя мазурка? Или полонез? – Она крепко обняла его и говорила между поцелуями: – Разве мне, твоей жене, нельзя и помечтать о будущем?
Каждое утро он усаживался за партитуру, занося в нее окончательно отделанное. Муза его была попрежнему воинственного нрава. И это как нельзя лучше отражалось на нотных листах. Вот она, бескрайная Русь! Косогоры да избы, крытые соломой. И нет ей конца, как нет конца песням. Но вот встает народ, движимый единым порывом, и тогда смятение происходит в пышных замках. Померкнут их ослепительные огни, а свет, который зажегся в русской избе, будет вечно сиять над миром неугасимой правдой.
Усталый и довольный работой, Глинка водил жену по заповедным местам. Ему непременно хочется показать ей те заросли в парке, в которые забирался он со скрипкою в руках.
– А вот здесь, – он внимательно оглядывает берег Десны, – да, именно здесь я любил слушать нянькины песни.
И куда бы они ни пришли, везде и всюду у него воспоминания.
– Пойдем, Машенька, в село, – предлагает Глинка.
– Опять в село? – удивляется Мари.
– Там моя консерватория… И там, и там! – он показывает на село и на заречные луга.
С лугов доносится песня.
– Слышишь? – говорит Глинка. – А пойдем на село – опять будут петь…
Но Мари устала от блужданий.
– Нас, наверное, ждут к ужину. – Она наклоняется к мужу. – Пристало ли нам, словно влюбленным, бродить в потемках?
Марья Петровна никак не может привыкнуть к ночной темноте. Больше всего ее и удивило, пожалуй, в Новоспасском, что в деревне не зажигают фонарей, как на петербургских улицах.
– Идем домой, милый,, – говорит Мари и берет мужа под руку.
Сквозь гущу парка светятся окна столовой. Между многих голосов слышится чей-то знакомый мужской голос.
Едва успевают они войти в столовую, Глинку радостно приветствует Карл Федорович Гемпель, сын органиста из Веймара, промышляющий музыкой в Смоленске.
Карл Федорович уже знает о задуманной Глинкой опере. Но он слышал кое-что важное в Смоленске. Карл Федорович не может утерпеть:
– Вы слыхали, Михаил Иванович, что в Москве делает много шуму опера Верстовского?
– Ничего не слыхал.
– О! – Карл Федорович поражен. – Его уже обгоняют, а он ничего не слышит и не видит. Москва уже имеет свою русскую оперу… Как это называется по-русски?.. Чья-то могила…
– «Аскольдова могила», Карл Федорович!
– Опять обман! – возмущается Гемпель. – Он сам все знает!
– Ничего не знаю, сделайте милость, расскажите!
– Говорят, там кто-то кому-то грозит кулаком, – объяснил Карл Федорович. – А я думаю так: господин Верстовский плохо знает правила музыкальной грамматики, и оттого у него много лишних нот: бум-бум! Но я имею один журнал, – вспоминает рассказчик, – и вы лучше меня поймете, зачем понадобился музыке кулак.