Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
– Лихорадка! – барон в меру посмеялся. – Действительно лихорадка! Очень справедливо, хотя и зло. Но кто из нас, поэтов, находится в безопасности от Пушкина?
– Таков уж уродился… – согласился Жуковский. – Но коли поэма ваша готова…
– Она не только моя, – перебил Розен, – весь эпилог, к чести и удовольствию для меня, принадлежит несравненному перу Жуковского…
– Что там эпилог! – отмахнулся Василий Андреевич. – Уверен, что вы, Егор Федорович, написали бы еще более горячо.
– Никогда не посмею сравнить себя с Жуковским, – в негодовании воскликнул барон, – но всегда буду говорить, что ваш эпилог дал генеральное направление
– Не будем считаться, Егор Федорович, но будем действовать, чтобы поэма ваша скорее прозвучала со сцены. Русские люди жаждут патриотического слова.
– Я буду очень благодарен вам, если вы молвите ласкательное слово его величеству.
– Сочту непременным долгом! Со своей стороны, и вы при возможности доложите государю-наследнику.
Беседа кончилась к общему удовольствию. Но Василий Андреевич, будучи усерден в служении монарху, никогда не проявлял спешки. Об опере надобно было взять окончательные справки от музыкантов. А кто же мог лучше аттестовать музыку, чем граф Виельгорский?
– Какой счастливый случай, ваше сиятельство! – обрадованно приветствовал Виельгорского поэт, встретив графа во дворце. – Давно собирался проведать вас, да недуги не пускают.
Собеседники поговорили о вещах незначительных. Михаил Юрьевич рассказал, к случаю, соблазнительный анекдот, приключившийся на фрейлинской половине дворца. Напав на любимый сюжет, граф мог бы рассказать немало подобных анекдотов, но, разумеется, никогда бы не спросил прямиком, какое дело имеет к нему Василий Андреевич.
– Уморили, ваше сиятельство! – смеялся Жуковский. – Куда нам, старикам, этакие анекдоты слушать: зубов нет!
– Насчет зубов тоже есть премилый анекдот, – Михаил Юрьевич, припоминая, на секунду остановился.
Но тут Василий Андреевич завладел разговором:
– Как истинный почитатель музыкальных талантов, вы, ваше сиятельство, вероятно, хорошо осведомлены о достоинствах оперы, сочиняемой господином Глинкой?
– Слышал, много раз слышал об этой опере. Любезнейший Владимир Федорович Одоевский пророчит явление гения.
– А ваше мнение, Михаил Юрьевич?
– Мое? – граф недоуменно поднял брови. – Представьте, я до сих пор не имею понятия об этой музыке. Все делается в какой-то тайне. Впрочем, господин Глинка бесспорный талант, что и доказал многими своими произведениями. Силен даже в квартетной форме!.. Но милейший Владимир Федорович, по склонности к парадоксам, утверждает, что настала пора европейским музыкантам учиться у Глинки. Этакий курьез!
– От ваших ученых музыкальных споров покорнейше прошу меня уволить, – Жуковский шутливо поклонился. – Однако надо иметь в виду, что избранный для оперы сюжет привлек благосклонное внимание его величества.
– Его величества?!
– Могу вас в этом заверить, ваше сиятельство, но, разумеется, только конфиденциально. Государь император неоднократно высказывал пожелание, чтобы все средства искусства были обращены к достодолжному воспитанию верноподданных.
– Так, так… – протянул Виельгорский, еще не вполне понимая, куда клонит собеседник.
– Вспомните, – продолжал Василий Андреевич, – сколько отрады доставил его величеству наш национальный гимн, столь вдохновенно сложенный Алексеем Федоровичем Львовым.
– И на слова Жуковского, – добавил Виельгорский, – об этом всегда будет помнить благодарная Россия.
– Полноте! Не стихам, но музыке гимна принадлежит первенствующая роль, ибо любовь России к монарху впервые отразилась в звуках, доступных каждому сердцу. Но может ли музыка почить на лаврах? – Жуковский взял собеседника под руку с намерением продолжить задушевный разговор. – А наша опера, Михаил Юрьевич? Ведь именно здесь еще нет ничего достойного славы России и ее монарха. Москва имеет новую русскую оперу Верстовского, а у нас попрежнему царствует господин Кавос, хотя его «Сусанин» оброс бородою древности. Какой же это Иван Сусанин, который ничем не жертвует во имя царя? Между тем сюжет при надлежащем его истолковании может сослужить великую службу русскому искусству.
– Несомненно, – отвечал Михаил Юрьевич. – Стало быть, – продолжал он, начиная проникать в смысл беседы, – государю императору благоугодно…
– Ничего не смею утверждать, – перебил Жуковский, – но позвольте по дружбе вам напомнить: год тому назад его величество лично посетил Кострому – родину Ивана Сусанина.
– Так, так, так, – оживился Михаил Юрьевич, – и, стало быть, опера господина Глинки…
– Написанная по весьма патриотической поэме барона Розена, – продолжал Жуковский, – может ли остаться без вашего попечения? Барон Розен с удивительным талантом воплотил русские чувства. Мне привелось слышать кое-что и из музыки господина Глинки… – Жуковский с сомнением взглянул на собеседника. – Не скрою от вас, Михаил Юрьевич, господин Глинка очень своеобразно трактует мысль о народной музыке. Повидимому, он готовится возвести мужицкие песни в ранг высокого искусства. А ведь нечего скрывать: у мужиков бывали разные песни. Вот здесь и нужны умеренность и просвещенный вкус. По-моему, говоря об опере народной, вовсе не следует думать об опере мужицкой, а еще того менее – о музыке разбойничьей. Но все это к слову. Благоразумный совет и попечение вашего сиятельства удержат неопытного музыканта. Поверьте, Михаил Юрьевич, что только глубокое уважение к вам и бескорыстное стремление уберечь талант господина Глинки от опасных крайностей побудили меня утруждать ваше внимание. Надеюсь, не посетуете на мою докуку?
– Прошу принять мою сердечную признательность, – ответил Виельгорский.
– Кстати, – вспомнил Василий Андреевич, – недавно, говорят, была даже репетиция у князя Юсупова, но какая же это репетиция? Барон Розен просто возмущен. Он не мог слышать своих стихов, потому что играл один оркестр. Выходит явная несуразность: в музыке назревают события, весьма важные для всех нас, а у колыбели оперы становится князь Юсупов. Почему же отсутствует имя графа Виельгорского?
– Князь Юсупов?! – Михаил Юрьевич был совершенно возмущен. – Ему ли судить о музыке? Только спесь и чванство заставляют князя держать жалкий оркестр.
– Вот именно… – подтвердил Жуковский. – А как насчет гравюр, ваше сиятельство? Нет ли пополнения коллекции?
– Как же, как же! – с живостью откликнулся Михаил Юрьевич. – На днях получил из Парижа замечательную серию. Наистрожайше запрещенный сюжет, трактованный со всей дерзостью французской кисти. Показывают только избранным, и, стало быть, милости прошу ко мне!
Граф еще продолжал рассказывать о запретных гравюрах, но про себя соображал, как надлежит ему действовать при новых обстоятельствах, открывшихся в музыке. Одно было ясно: князь Юсупов должен быть немедленно отстранен. Но хорош же и этот Глинка! Ему ли не было оказано внимания и покровительства? А он ни о чем не хочет просить! И чуть было совсем не вывернулся из рук!