Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
– Некто господин Глинка, так сказать вступающий на поприще…
– Не родня ли бессмертному певцу Федору Николаевичу Глинке, снабжающему нас беспошлинно и безданно? Или беззубому ратоборцу Сергею Николаевичу Глинке тож, однако не снабжающему нас ни безданно, ни беспошлинно и за то проклятому небом?
– Этот Глинка служит по ведомству путей сообщения и был доселе музыкантом, – прорвался наконец Корсак.
– А коль увидит свое чадо в печати, не устоит, – решил издатель «Славянина». – От этого яда еще никто не спасался. Пусть строчит.
– Стало быть, я могу передать сочинителю, что вы одобрили его несовершенный опыт?
– Да вы,
Так решилась участь Альсанда. Вместо вольной жизни в зеленых дубравах, вместо сладостных встреч с певучей музой попал он под тяжелое пресспапье Александра Федоровича Воейкова, а потом перешел в руки типографщиков. «Альсанд» должен был явиться в свет в одной из ближайших книжек «Славянина».
Ничего столь же определенного нельзя было сказать о сочинителе поэмы. Не предчувствуя улыбки, которую готовилась подарить ему муза поэзии, Глинка аккуратно ходил в должность. По вечерам он начал ездить в филармонические собрания, происходившие в доме Энгельгардта, где когда-то жил дядюшка Иван Андреевич.
Исполнялся «Реквием» Моцарта. Глинка издали увидел в публике Анну Петровну Керн и рядом с ней Пушкина. Поэт, склонясь к Анне Петровне, что-то тихо ей говорил. Керн все еще отдавалась впечатлениям от музыки, и лицо ее было овеяно глубокой печалью. Впрочем, она стояла, доверчиво опершись на руку поэта, и в глазах ее, обращенных к спутнику, была нежность и тихая покорность. Когда поэт и Керн скрылись в вестибюле, даже сочинитель «Альсанда», случайно наблюдавший эту сцену, понял, что в жизни бывают положения более замысловатые, чем в самых романтических поэмах. Многоопытный титулярный советник еще в прежнюю встречу ощутил сердечное увлечение Пушкина. Теперь не оставалось и тени сомнения в ответных чувствах Анны Керн.
Вернувшись домой, Глинка сказал Корсаку:
– Можешь вообразить, кого я сейчас видел?
– Ну? – без всякого любопытства отозвался Корсак.
– Пушкина видел… понял?
– Ну, понял, – столь же безучастно подтвердил элегический поэт.
– Ничего ты не понял и никогда не поймешь. Что ты знаешь о предназначении гения? Ты, ремесленник, не осиливший даже азов своего ремесла?.. Или, может быть, такие тоже страшны?
Глинка снова вернулся к итальянскому квартету. Многие предвидения его сбылись. А беспокойная мысль неотступно влекла к новым поискам.
– Полюбуйтесь, Владимир Федорович, – говорил сочинитель забежавшему к нему Одоевскому.
Одоевский с любопытством рассматривал ноты.
– Ведь вы, Михаил Иванович, хотели разрабатывать русскую музыку?
– Всенепременно! – подтвердил Глинка. – Но надлежит вооружиться всеми знаниями, если хочешь доказать, что не все дороги ведут в Рим, ниже в Берлин или Париж. Да и те дороги более избиты, чем исхожены. Смею утверждать, что здесь и здесь, – Глинка указывал на ноты, – я против обычая пошел. – Глинка неожиданно сложил нотные листы. – Кстати, – сказал он, – закончил я на днях один романс. Хотите или не хотите, извольте слушать.
Он сел к роялю и вполголоса запел:
О, память сердца, ты сильнейРассудка памяти печальной……В управлении путей сообщения чувствовалась предвесенняя горячка. Все чаще появлялись в канцелярии совета инженеры с дистанций. У титулярного советника Глинки прибавилось возни с бумагами, да вдобавок дружно приступили к нему старые хвори.
Едва дотащившись до дому, не прикоснувшись к обеду, он ложился на диван. Глинка не мог подняться, чтобы не испытать головокружения. И в этом кружении переплетались у него мысли о театре, о людях родной земли, об опере и о предназначении гения, творящего в художестве стремительную, никогда не останавливающуюся жизнь.
В начале марта 1828 года Глинка вернулся со службы раньше срока.
– Укладывай вещи, – сказал он Якову. – Едем домой!
– И давно бы так! – одобрил дядька. – Не живем, а мучаемся.
Рассудительный Яков утешал больного, а больной думал: что может помочь человеку в крайности? Не пилюли и не декокты, одна дорожная кибитка да путь к отчему дому. Неплохо завернуть на обратном пути и к старым друзьям в Москву.
В тот день, когда Глинка собрался ехать, с верков Петропавловской крепости грянули торжественным салютом пушки.
Столица вовсе не думала ознаменовать этим салютом отбытие в отпуск титулярного советника Михаила Глинки. Петербург встречал коллежского советника Александра Грибоедова, ехавшего с Кавказа с победоносным Туркманчайским миром, завершившим войну России с Персией.
Было, конечно, странно, что ухали и ревели пушки, приветствуя въезд в столицу автора запретной комедии о Чацком. И салютовали ему пушки с верков той самой Петропавловской крепости, казематы которой были предназначены для дерзких и беспокойных сочинителей… Но кто предугадает тернистые пути, ведущие к славе?
Москва! Москва!..
Глава первая
От всех двенадцати застав тянутся в Москву обозы, скрипят тяжело груженные сани, везут мужики снедь и прочее, что положено дворянину по закону. Медленно идут подле лошаденок обозные, плечом подпирая сани на ухабах, а на мужиков, загородивших дорогу, надрываясь, кричат барские кучера. Господская жизнь тоже, поди, не легка: один в вотчину за оброком ездил, другой с продажей холопов упарился, третий всю ночь цыганок слушал – дай бог хоть к утру домой поспеть! Вот и летят к Москве кареты да сани, а меж них вдруг замешается летняя коляска. Зима уже повстречалась с весной у московских застав, но ходу в город весне еще нет. Разве испортит кое-где дорогу озорница да соберет на перекрестке досужих баб. Бабы от солнца млеют, смотрят из-под руки вдоль улицы: недолго весне у застав стоять, она и без подорожной в город въедет.
Еще больше прибывает народу на московских улицах и в переулках. А над городом плывет колокольный звон. Грянуть бы колоколам красным вешним звоном, да нельзя! Идет великий пост…
А солнышко знай себе плещется в веселых лужицах: потягаемся, колокола, у кого силы больше?
Много соблазнов на улицах Москвы. В Охотном ряду соловьиными голосами заливаются пирожники и сбитенщики; на Сухаревке, на бульварах рябит в глазах от красного товара. Шла по Новинскому бульвару молодуха и тоже загляделась: этакие виды! И метнула глазом на почтовый возок. Седок в нем не так чтобы очень видный, а все-таки ничего. Куда же он в такую рань едет и откуда?