Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
– Но квартетная форма, завещанная Гайдном, Моцартом и Бетховеном, доведена до совершенства именно в инструментальном звучании.
– Спору нет, – согласился Глинка, – но чему препятствуют мои пробы? Кстати, об итальянцах. Приметили ли вы, Владимир Федорович, сколь ленивы итальянские маэстро. Если найдут счастливый мотив, то и будут переносить его из оперы в оперу. – Глинка снова взял ноты в руки. – Замыслил я квартет на итальянский текст, стало быть и в итальянской форме… Но гляньте, сколько возможностей таится там, где не потрудятся даже поискать нынешние мастера Италии!
–
Казалось, в самом деле Глинка вдруг поддался общей моде. А в единоборство с заезжими итальянцами вступил никто другой, как Катерино Альбертович Кавос.
Маэстро старел, но не менял убеждений: он ни с кем не собирался делить лавры и барыши. Еще не над всеми умами властвовал Россини. Состязаться с ним еще мог Моцарт. С помощью Катерино Альбертовича Моцарт пробрался наконец на русскую сцену, временно потеснив многочисленные создания самого маэстро. «Северная пчела», чуткая к закулисным влияниям, стала бойко славить Моцарта, не забывая, впрочем, и господина Кавоса.
На премьере «Дон-Жуана» зал Большого театра был снова переполнен, несмотря на то, что играла русская труппа. Катерино Альбертович победно встал к пульту и взмахнул палочкой. Увертюра началась…
Музы, благосклонно взиравшие с плафона на бессменного своего любимца, не обратили, как и встарь, ни малейшего внимания на скромного молодого человека, занявшего кресло в девятом ряду партера.
Кавос действовал палочкой, как всесильный маг. Вымуштрованный оркестр стройно шел за дирижером. Певцы хорошо знали свои партии. Дон-Жуан был подобен обольстительному богу, донна Анна усердно заламывала набеленные руки… Только молодой человек, сидевший в девятом ряду, сердито ерзал. Но вольно серчать Михаилу Ивановичу по пустякам! Эка беда, если Катерино Альбертович, командующий не только музыкальной, но и сценической частью, не оставил Дон-Жуану ни одной из тех человеческих черт, из которых изваял этот образ Моцарт! Зато полностью скопированы в спектакле штампы и традиции европейской сцены.
Господин Кавос, так и не сладив с темпами, положил палочку на пульт, и занавес упал в последний раз.
– Бедный Моцарт! – почти вслух вырвалось у хмурого молодого человека, сидевшего в девятом ряду.
Он встал и покинул театр в холодном бешенстве. Насмешкой показались ему когда-то сказанные собственные слова, что гений Моцарта раскроется миру в России.
В Большом театре торжествовал не гений Моцарта, но усердная посредственность, представленная в лице любимца муз и театральной дирекции Катерино Альбертовича Кавоса.
Глава пятая
– Говорил, не смей ничего у меня перебирать! – возмущается Глинка, допрашивая дядьку Якова. – Куда девал ноты, которые вчера здесь лежали?
– Где здесь? – присматривается Яков. – Ничего здесь не было.
– Не было?! – грозно вопрошает Глинка, не находя многих своих набросков. – А ну, повтори, душегуб!
– Нечего и повторять, – отвечает Яков, благоразумно ретируясь к дверям. – Столько нот накопили, нешто каждый листок убережешь!
Римский-Корсак, присутствовавший при этой стычке, оглядел груды нот.
– Дивлюсь я тебе, Мимоза, дивлюсь и сожалею: ничего путного произвести не можешь. Взял бы для твоей музыки что-нибудь из моих новых элегий. Может быть, добьешься тогда признания.
С некоторых пор в голосе Александра Яковлевича Корсака при разговоре с товарищем-неудачником появились нотки покровительства и снисхождения. Римский-Корсак уже печатался. Элегического поэта венчала похвалой сама «Северная пчела». Его стихи разбирали невзыскательные альманашники.
– Итак, торопись, Мимоза!
Поэт стоял, выжидая. Но сожитель его ничего не ответил. Тогда Корсак заключил увещание:
– По дружбе я готов тебе протежировать. Кстати, завтра съезжаются у меня поэты. Ободрись и без стеснения заходи.
На вечер, созванный Корсаком, пришло с пяток молодых людей. Гостям был предложен роскошный ужин, с изобилием по винной части.
Собравшиеся поэты терпеливо слушали произведения хозяина. Несмотря на поток элегий, они быстро пришли в то блаженное состояние духа, когда самые высокие мысли приобретают необыкновенную легкость.
– Корсак! – провозгласил один из гостей. – Помянем чашей круговой наши прежние кумиры!
Речь шла, как оказалось, о Пушкине. Некий желчный господин произнес разъяснительную речь:
– И снова вышли в свет главы из «Онегина»! Уже четвертая и пятая вместе! Пушкин окончательно покинул Парнас для болота мещанской добродетели. Ха! – сардонически воскликнул оратор. – Любовь невинной девицы! Впору бы петь о том покойнику Карамзину… Сплин Онегина! Ха! Не нов и этот товар, взятый напрокат у другого покойника – лорда Байрона.
– Я всегда говорил, что Пушкин поет отжитое и умирающее, – самодовольно заметил Костя Бахтурин. – К черту Онегина! Ecoutez moi [18] , дайте мне титана страсти!
Оратор сел, может быть несколько неожиданно для себя, но все с новым увлечением подняли бокалы.
В эту минуту в комнату вошел запоздавший Глинка. Бахтурин обернулся к нему, недоуменно мигая.
– Привиденье ль вижу я? Иль точно ты, беглец коварный?.. Впрочем, целую тебя, изменник!
Он потянулся было к Глинке, но опять оказался сидящим в глубоком кресле.
18
Послушайте меня (франц.).
– Моя арфа! – мечтательно произнес Константин Александрович и погрозил Глинке пальцем.
Глинка хотел миновать сочинителя, написавшего когда-то стихи для его первого романса «Моя арфа», но Бахтурин крепко ухватил его за руку.
– Нет, ты мне ответь: почему не ищешь более ни дружбы, ни вдохновения у Константина Бахтурина?
– Но и без меня, как я вижу, ты живешь одними вдохновениями, – отвечал Глинка, озадаченный неожиданной встречей. – Как идет жизнь?
– Жизнь! – обиделся Бахтурин. – Пусть Пушкины, но не Бахтурины вещают миру о пошлости житейской!