Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
– Кто это говорит? – спросил, жадно выслушав стихи, Глинка.
– Увы! Из героев романа некому так мыслить. Вот и пришлось вмешаться самому сочинителю.
– Так оно и есть! – обрадовался Глинка. – Нет на Руси ни летописцев, ни поэтов, равнодушно внимающих добру и злу.
– Могу лишь повторить, что сказывал я у Дельвигов: далека еще словесность наша от полноты изображения народной жизни.
– В каком же неоплатном долгу находятся тогда музыканты! – с горечью вырвалось у Глинки.
Пушкин еще раз с новым интересом покосился на собеседника.
– Но уже существуют музыканты, –
Они остановились у подъезда Демутова трактира. Глинка кликнул извозчика.
– В Коломну, – сказал он.
– В Коломну?! – удивился Пушкин и неудержимо рассмеялся. – Нечего оказать, хороший я был для вас попутчик! Надеюсь, однако, что мы сойдемся на иных, более важных дорогах…
Поэт скрылся в подъезде.
Глава четвертая
– Милости прошу! – Антон Антонович Дельвиг радушно приглашает гостя в кабинет.
– Напомню ваше обещание, – говорит гость, – произвести совместный опыт по сочетанию народного стиха с народным напевом.
– Да где вы раньше были?! – сетует Дельвиг и, порывшись на письменном столе, протягивает Глинке предписание, только что полученное из министерства внутренних дел.
Чиновнику особых поручений барону Дельвигу предлагалось немедля выехать в Киевскую и Полтавскую губернии для ревизии комиссионерских счетов и разбора жалоб.
– Я, признаться, в жизни не видывал комиссионерских счетов, – объяснил поэт, – однако на днях еду, и бог знает, когда меня эти комиссионеры назад отпустят… Придется запастись терпением, хотя имею многое вам сказать.
– Вот не ожидал такой препоны! – огорчился Глинка, в свою очередь проклиная неведомых комиссионеров. – А я и не подозревал, что вы состоите на службе, Антон Антонович!
– Не всегда и я об этом помню, – признался Дельвиг. – До сих пор меня не тревожили, а теперь, к несчастью, вспомнили. И «Северные цветы» опять в сторону, – поэт показал рукой на рукописи, – а какой я букет подобрал… Ей-богу, обидно… Ну-с, идемте к Сониньке.
Он поглядел на гостя сквозь очки и, не выходя из обычного спокойствия, продолжал:
– Музыка составляет единственную ее отраду, однако нередко приводит к нервическому расстройству. Старался я занять ее корректурами, но, кажется, тоже плохо помогает. Авось поможет путешествие…
Вскоре Дельвиг вместе с женой уехал из Петербурга. У Глинки оказалось достаточно времени, чтобы вернуться к сокровенным замыслам. Русская опера должна отвечать закону жизненного правдоподобия не меньше, чем трагедия Пушкина. Но поэт написал трагедию о народе народным языком, почерпнутым из жизни. Музыканту же еще только предстоит создать столь же народный язык, на котором было бы естественно изъясняться в опере простому земскому человеку. В распоряжении сочинителей оперы были, правда, народные песни. Но как отдельные слова, хотя бы и взятые во множестве, еще не раскрывают духа языка, его строения, красоты, гибкости и силы, так и песни при всем их разнообразии еще не делают оперы. И здесь не могли помочь ни Моцарт, ни Бетховен, ни сам бог.
Впрочем, титулярному советнику, собиравшемуся состязаться с оперистами всего мира, пришлось убедиться, что и одних итальянцев достаточно для того, чтобы держать в плену изысканную публику русской столицы.
Едва афиши 1828 года возвестили о гастролях итальянской оперной труппы, как итальяномания вспыхнула с новой силой.
Билеты на спектакли брались с бою. Влюбленные спешили обрадовать ими возлюбленных. Еще только начались гастроли, а «Северная пчела» уже напечатала назидательный рассказ о том, как счастливец, добывший ложу на «Лючию», тотчас получил в награду руку и сердце красавицы, до тех пор непреклонной. Бойкий журналист, окрыленный удачей, состряпал новый рассказ, еще более назидательный: некий неверный супруг, утопавший в разврате, побывав на «Сандрильоне», потрясенный вернулся к семейному очагу. «Северная пчела» печатала эти перлы словесности и победно трубила: такова всепобеждающая сила истинного искусства!..
А билеты на очередной спектакль брались уже не иначе, как в кровопролитных сражениях у кассы. Немецкой и русской оперным труппам, подвластным бессменному господину Кавосу, пришлось потесниться. Итальянобесия стала всеобщей, если иметь в виду тех, кто ездил в театры. Жители захудалой Коломны, Песков или Охты оставались в полном неведении о событиях, происходивших в храме Мельпомены.
Глинка побывал на первых представлениях. В антракте, беседуя с Владимиром Федоровичем Одоевским, он выразился кратко:
– Вся сила итальянских певцов – в искусной школе. Наши природные голоса ни в чем не уступят…
Как будто для подтверждения этой мысли к Глинке попрежнему приходил певчий Николай Кузьмич Иванов. Все обольстительнее становился его голос. Иванов слушал похвалы маэстро и отвечал, конфузясь:
– Теперь бы и мне, Михаил Иванович, в Италию податься. Я бы показал себя.
– Дело, – соглашался Глинка. – В Италии умеют обрабатывать голоса. Но сохрани вас бог стать итальянским певцом!
– Итальянские певцы на весь мир первые! Видали, что в театре творится?.. – возражал Николай Кузьмич.
Словом, единственный певчий, остававшийся в распоряжении маэстро, готов был стать перебежчиком. Но со спокойствием, свойственным истинному полководцу, Глинка отвечал ненадежному воину:
– Коли меня не поймете, Николай Кузьмич, жизнь вас опередит. Я вам первенство на русской сцене прочу, а вы в заштатные итальянцы проситесь.
Николай Кузьмич плохо понимал чудаковатого учителя и нерешительно покашливал в руку.
– Когда прикажете явиться, Михаил Иванович?
Но как бы удивился певчий Иванов, если бы знал, чем занимался сам маэстро!
Глинка работал над квартетом, задуманным для инструментов и голосов, притом писанным по всем законам западноевропейской школы.
Это было так неожиданно, что Владимир Федорович Одоевский долго рассматривал исписанные сочинителем листы. Глинка наблюдал за ним, хитро щурясь. Потом взял в руки незаконченный набросок.
– Кажется, напал я на удачную мысль. Многое откроется с пользой, если сообразим, как сочетаются человеческие голоса и инструменты.