Ты взойдешь, моя заря!

Новиков Алексей Никандрович

– Знаете ли вы, какой он необыкновенный артист? – обратилась Керн к Пушкину.

– Мне только однажды пришлось слышать Михаила Ивановича, – отвечал Пушкин с полупоклоном в сторону Глинки, – но я знаю теперь, что иные музыканты, начав путь с гамм и арпеджио, идут, бунтуя, к философии.

– Но сохрани бог, если музыка превратится только в философию или алгебру! – откликнулся Глинка.

– Ничего не понимаю, – пожала плечами Анна Петровна, переводя взгляд с поэта на музыканта. – Должно быть, вы сговорились шутить надо мной…

Она стояла посреди гостиной, такая беспомощная, что Пушкин бросился к

ней и тотчас ее рассмешил.

Глава седьмая

Разочарованному Альсанду надлежало между тем влюбиться. Иначе решительно не знал бы сочинитель, что ему делать с молодым отшельником. Глинка дописал строку, поднял голову – перед ним стоял Римский-Корсак и с любопытством заглядывал в рукопись.

– Стой, – Глинка отодвинул лист. – Какое у тебя цветочное сочинение было? «Дева-фиалка»?

– «Дева-незабудка», – скромно поправил Корсак.

– Незабудка… – разочарованно протянул Глинка. – Не годится, надобны фиалки и туман.

Корсак пожал плечами и ушел. Глинка снова взялся за перо, и тогда явилась Альсанду героиня поэмы:

Близь клена Муза молодая,Рукой склонясь на мшистый пень,В тумане вся встречает день,Фиалку в локон заплетая…

Итак, муза явилась, а сочинитель вдруг отдался воспоминаниям. Когда-то в тесном переулке на Мойке, где жила первая музыкантша столицы и куда так часто приходил юный пансионер Михаил Глинка, чей-то серебряный голос полонил чье-то одинокое сердце… И едва ожили перед автором поэмы эти картины, его перо снова понеслось по бумаге. Муза, покорная воле сочинителя, стала петь. О, как она пела! Песни ее, если верить сочинителю поэмы, были способны врачевать самые глубокие раны. Теперь не стоило никакого труда управиться с разочарованным Альсандом. К тому же и герой оказался предприимчив:

Свирель он вымолил потомУ девы доброй и прекрасной.И часто после за холмом,Незримый ею, голос страстныйСливал с ее напевом он.

Оставалось только наслаждаться согласным дуэтом влюбленных, столь редким в жизни. Но не успели увянуть фиалки в венке у девы, не успел рассеяться туман, в который закутал ее поэт, а жестокая действительность уже вступила в свои права: поэмой завладел Римский-Корсак.

– Никак не думал, Мимоза, что так меня обнадежишь.

– И впредь не думай, – рассеянно отвечал Глинка, – ни обо мне, ни тем паче о себе.

– Об этом предоставь мне судить, – снизошел к новичку Корсак. – Только немедля разлучи влюбленных, предай их безутешному отчаянию – и печатай.

– То есть как печатать? – удивился Глинка. – Тут ничего нет, кроме романтического бреда, ни содержания, ни определительной мысли.

– Поэзия и не терпит мысли, а всякая определительность оскорбляет вдохновение…

– Однако втуне остались труды мои! – возмутился Глинка. – Пойми же, наконец, что всякий может кропать стихи, равно как каждый, едва набив руку в теории, может изготовлять музыкальные бирюльки! Но хватит мне с тобой возиться… Прости, должен заняться делом…

А что это за дело – сидеть и читать стихотворения Батюшкова! Да если бы еще действительно читать! Но перед титулярным советником давно раскрыта одна страница и на ней все те же строки:

О, память сердца, ты сильнейРассудка памяти печальной,И часто прелестью своейМеня в стране пленяешь дальней…

Долго сидит Глинка над стихами, потом подходит к роялю:

О, память сердца!..

Забыт, совсем забыт несчастный Альсанд!

Но есть священная дружба на земле! Осиянный славою Александр Яковлевич Римский-Корсак не забыл о горестной участи незадачливого друга. Поэт вышел со двора, бережно неся пухлый портфель.

В одном из переулков, примыкавших к Литовской улице, он постучал у дверей одноэтажного дома и вскоре очутился в запущенной квартире. Пройдя через несколько комнат, набитых всяким хламом, он вошел в столь же неопрятный кабинет и оказался перед громоздким господином средних лет, который сидел за письменным столом. Господин, не отрываясь от занятий, вопросительно скосил глаз на посетителя.

– Имею честь предложить вам кое-что из поэм, преимущественно в элегическом роде, – бойко сказал, раскланиваясь, Корсак.

Хозяин попрежнему косил на него глазом, что не столько обозначало немой вопрос, сколько свидетельствовало о прирожденном недостатке редактора «Славянина» Александра Федоровича Воейкова.

– Именно и преимущественно в роде элегическом, – повторил Корсак.

Воейков молча протянул руку к портфелю посетителя.

– Не могу пожаловаться на равнодушие издателей, – говорил Корсак, разгружая портфель, – но, уважая вас и ваш журнал…

Во время этой речи Воейков с необыкновенной быстротой разобрал принесенные рукописи.

– Подойдет, – сказал он и положил на рукописи тяжелое пресспапье. – Разумеется, в том случае подойдет, если безденежно. Но где же платят за стихи? Не так ли, молодой человек?

– Конечно, – поспешно согласился Корсак, – я служу музам без корыстной цели.

– Хвалю, – бросил Воейков.

Он еще быстрее разобрал остатки рукописей и опять прихлопнул их пресспапье.

– Буду печатать по мере надобности. – Косой глаз Воейкова блеснул злорадством. – Случается, ищешь, ищешь, чем бы заткнуть дыру на странице, а здесь, надеюсь, богатый выбор. Прошу прощения, если нарушу смысл… Да кто же ищет в стихах смысла?

Издатель журнала протянул посетителю руку, давая знать, что аудиенция окончена.

– Но у меня есть еще кое-что, может быть, достойное вашего внимания, – вспомнил Корсак. – Хочу вручить вам по усердной просьбе начинающего моего приятеля.

Рука Воейкова, протянутая для рукопожатия, изменила направление и потянулась к рукописи.

– Пьеса страдает очевидными несовершенствами, – продолжал посетитель, – однако, может быть…

– Очень может быть! – Воейков быстро просматривал рукопись. – Кто таков автор? – продолжал он, не увидев под произведением подписи.