Тяжело ковалась Победа
Шрифт:
Вскоре Клава выскочила переодетая и закричала:
– Слезай, Коля! Поехали!
Но Николай Иванович заупрямился, махнул рукой, отвернулся. Обидно показалось, что не успели ее поманить, как она готова бросить все и лететь со двора. Даже лестницу бросила, не подумав, что он упадет. Но все-таки еще ждал, что Клава подойдет, объяснит, какая это нужда такая, чтобы вот так ехать, когда крышу еще не закончили. Да черт бы с ней, с крышей, – хоть бы позвала-то сразу, пока сама еще не переодевалась, а то нарядилась и кричит – скорее для порядка, а сама и не ждет. Так только, для оправдания: чтобы считалось, что звала, но он сам отказался. Обида у Николая Ивановича
Уехала…
К вечеру Николай Иванович управился с крышей, спустился вниз, вошел в Клавин дом, откинув плащ-палатку, увидел на столе вещмешок с офицерским пайком, и горькая обида взяла, что чуть от тоски не завыл. Было такое чувство, что его словно обокрали. Приехали и обокрали. Не предали, нет, потому что никаких обязательств они друг другу не давали и она ничего ему не обещала. Да и он ни о чем не спрашивал. Просто жили и строили для себя дом. И хоть они и не сговаривались ни о чем, а он уже своей ее считал…
Из репродуктора музыка, песни, народное веселье выплескивается, а у Николая Ивановича тоска сердце сжимает, боль одна. На фоне всеобщего торжества он воспринял отъезд Клавы очень тяжело. Вместо того чтобы благодарить Бога и радоваться, что остался жив в такой мясорубке и вернулся в родной дом, он был омрачен и расстроен.
Допоздна Николай Иванович ждал Клаву: суп сварил, пол-литра еще сходил купил, чтобы по душам поговорить. И если бы Клава сейчас приехала, то он тут же бы сделал ей предложение, чтобы жить по-семейному, как положено.
Но Клава не вернулась ни завтра, ни послезавтра.
Он заделал кое-как окна в своем доме, вставив одно стеклышко, навесил дверь, перетащил свои вещички, оставив нетронутым офицерский паек, закрыл ее дом на замок и каждое утро поглядывал: не вернулась ли?
Пока Клавы не было, Николай Иванович каждый вечер ходил вокруг своего дома с топором или молотком и все не мог взяться ни за какое дело. Беспокойство и думы не давали сосредоточиться. То вдруг покажется стук в ее доме, и он идет в огород, чтобы посмотреть на ее крыльцо, нет ли там кого, а убедившись, что замок на месте, вновь дает слово не думать больше о ней.
Наконец Клава приехала.
Вернулась она поздно вечером и сразу пришла к Николаю Ивановичу. Он протянул ей ключ и не стал ни о чем спрашивать, ожидая, что она сама все расскажет.
Клава объяснила, что этому полковнику она спасла жизнь.
– Ты не подумай чего, – тихо сказала Клава. – Это встреча фронтовиков.
Николай Иванович не поверил ее россказням. Он знал немало медсестер на фронте и не хотел бы сейчас быть мужем одной из них. Вначале ему показалось, что Клава не такая, но эта недельная поездка в Москву что-то в его сознании сдвинула. Умом он понимал, что, по-видимому, неправ, – полковник сам предложил вместе поехать – но не мог загасить обиду. Больше всего его задело, что Клава не очень-то и хотела, чтобы он поехал с ней. И звала его, скорее всего, только ради приличия, для отвода глаз.
Клава оскорбилась его подозрительностью. Она не считала себя виноватой и не собиралась ничего доказывать. Схватив ключи, она хлопнула дверью.
За несколько дней Николай Иванович успокоился, ревность угасла, и он начал здороваться с Клавой, заговаривать при встречах, давая понять, что размолвка – пустяк, но Клава обиделась не на шутку.
– Я тебе не жена, чтобы оправдываться, – бросила на ходу Клава, когда он вновь завел разговор о ее поездке.
При каждой встрече Николай Иванович вновь и вновь пытался наладить отношения, но все было напрасно.
– Полковника ждешь? – как-то зло сорвалось с языка у Николая Ивановича.
– Не с шофером же коротать жизнь, – съязвила Клава.
Оскорбился Николай Иванович и решил поухаживать за девчонкой, чтобы подзадорить Клаву.
Обстоятельства раскрутились неожиданно быстро и совсем не так, как предполагал Николай Иванович.
С Натальей он познакомился на восстановлении Кировского завода, куда возил материалы. Разнорабочих присылали на разгрузку штучного груза: кирпича, шифера, рубероида…
Бойкие девчата сами лезли на глаза, приставали к нему с разговорами, а Наталья всегда сидела или стояла в сторонке и украдкой поглядывала на него. Была она из вербованных, как и все остальные.
Николай Иванович углядел в ее поведении скромность, можно сказать, стеснительность. Хоть и была она не очень симпатичной, но скромность он ценил больше всего. Сходив с ней раз-другой на обед, поговорив по душам, понял, что она еще и бережлива. А когда пригласил ее в кино и хотел купить фруктовое мороженое, она по-хозяйски отвела его руку от кошелька и, чуть окая, проговорила: «Деньги надо беречь, дочери помогать. А на винцо да на лакомство никакого кармана не хватит». Сказала это так серьезно и деловито, что Николай Иванович даже улыбнулся. Ему по душе это пришлось, что девушка не только экономна, но еще и о его дочери думает. Это настолько его подкупило, что он взглянул на нее совсем иначе, чем на других, – более серьезно.
В это время он вспоминал Зину с Машенькой, тоскуя, сожалел, что так все получилось, не удалась послевоенная жизнь. Он понимал, что может жениться в любой момент: мужиков раз, два и обчелся, но было обидно за свою невезучесть. И то, что с Клавой не сложилось, тоже ущемляло его самолюбие…
Ближе к осени Клаву стали проведывать фронтовики. Одного она с поля боя вытащила, другого выходила, третьему жизнь спасла. Все приезжали с продуктами, с выпивкой, с подарками, все обнимали, целовали, пили за ее здоровье и, прожив несколько дней, уезжали.
Николай Иванович страдал, глядя на это веселье, и хоть и не без горечи, но пришел к выводу, что ждать больше нечего. И, подумав о Наталье, решил жениться. Вскоре привез Наталью с деревянным сундуком. Недостроенный дом с забитыми окнами не очень ей понравился. Она ничего не сказала, а посмотрела на него неопределенно и улыбнулась криво: «Ну и хоромы, у нас в деревне и то лучше».
Зарабатывал Николай Иванович неплохо. На трассе иногда ему удавалось купить кое-какие продукты – он все это скапливал и отвозил своей Машеньке вместе с причитающимися алиментами. Приедет к ним, зайдет в комнату, опустится перед ней на корточки, положив свой мешок тут же на пол, возьмет ее за ручки, поцелует, потом торопливо достанет крупное яблоко: «Ешь, дочка, ешь!» А сам сидит, смотрит на бледное личико и видит, как расширяются и наливаются радостью провалившиеся от худобы Машины глаза, и до того растрогается, что чуть не заплачет. Зина отвернется, не выдерживая таких сцен, убежит на кухню, а потом возвращается – как ни в чем не бывало – с чайником и приглашает к столу. Увидев консервы, конфеты, яблоки, она радостным голосом спрашивает: «Зачем ты это, Коля?» А Николай Иванович улыбается, глядя на счастливое лицо дочери, и говорит: «Это ж для Машеньки».