Тяжелый дивизион
Шрифт:
— Студентами мы кого-то там выбирали в землячествах, и вообще… а как это делалось, черт его знает, вылетело из головы, — шепнул он Андрею. — Давайте наметим список, — предложил он собранию. — Будем голосовать списком. Если окажется больше девяти кандидатов, будем голосовать каждого в отдельности. Только долго это. Лучше бы как-нибудь попроще, — прибавил он, улыбаясь золотой челюстью. — Как? Все согласны?
— Согласны! — крикнули несколько голосов.
— Ну, давайте кандидатов. Кого хотите выдвинуть в комитет? Называйте фамилии!
— Поручика Иванова! — крикнул Луценко.
— Прапорщика Кострова! — из другого угла предложил Гуляев.
— Гуляева предлагаю! — сказал Иванов.
«Теперь мне нужно назвать Луценко, — подумал Андрей, — и будет кадриль в танцклассе». Он осмотрелся и назвал Кашина, самого молодого, самого независимого из писарей.
— Луценко! — крикнул кто-то из задних рядов.
— Полковника Лопатина! — переминаясь с ноги на ногу, сказал каптенармус Фалалеев.
— Верно! — крикнули два голоса из рядов.
Иванов как-то не сразу — сначала перекинул несколько раз в пальцах карандаш, — осматриваясь, сказал:
— Ну так я записываю кандидатом командира дивизиона полковника Лопатина.
— Просим, просим! — раздались голоса.
— Поручика Кельчевского! — сказал Гуляев.
Не сразу, постепенно появились в списке еще две солдатских фамилии: ездового Мыи и разведчика-ординарца Крутькова.
— Крутьков — девятый, — предусмотрительно заявил Иванов. — Еще будем называть или, может быть, хватит? Достаточно?
— Достаточно! — махнул рукой Гуляев.
— Ну, ты, Парфеныч, сиди. Ты назван — в этом деле голоса не имеешь, — шутливо бросил ему Иванов. — Так как же, ребята, хватит?
— Достаточно! — сказал кто-то из угла.
— Тогда давайте, может быть, так… Кто против названных кандидатов? Ну, хотя бы какого-нибудь одного из них? Давайте проверим.
Солдаты молчали.
— Значит, нет? Ну, тогда кто за весь этот список? Вот я прочту вам его еще раз. — Он зачитал фамилии. — Значит, четыре офицера и пять солдат. Ну, кто голосует за список? Как будто все, — довольно смеялся Иванов. — Тем лучше. Ну, я не буду считать. Давайте — кто против? Никого. Великолепно. Комитет считается выбранным. Позвольте мне сказать вам несколько слов, и мы на сегодня закончим собрание, а завтра соберем первое заседание комитета. За ночь соберемся с мыслями. А сейчас я вот хотел сказать, что у нас, товарищи, выборы прошли хорошо. Так вот, по-моему, и должны происходить выборы в организованной военной части, которая стоит на фронте. Солдаты оказали доверие офицерам. Все фамилии офицеров были названы солдатами. Офицеры голосовали за солдат. Я уверен, что офицеры, которые вошли в комитет, будут не за страх, а за совесть работать на пользу нашей великой родине, которая сбросила с себя иго Николая и распутинщины. Нас, товарищи, режим проклятого Николая не приучил к общественности. Многие думали, что русский народ и вообще неспособен к свободе, что после революции сразу начнется анархия. А вот, оказывается, мы и не учась понимаем, как нужно идти к новому порядку, к Учредительному собранию, как согласием и делом нужно защищать свободу. Да здравствует свободная русская армия, которая без царя сумеет защитить свою страну!
Иванов поднял кверху руку. Во время речи он постепенно наклонялся над столом, и теперь голова его в иконописном ореоле волос как бы отделилась от туловища и висела над передним краем стола.
Солдаты закричали «ура», и опять начались поцелуи.
Кто-то запел «Марсельезу» по-русски, но его не поддержали, и голос смущенно смолк.
— А знаете, в общем с ними нетрудно. Все, что угодно, можно провести, — уже в столовой говорил Иванов.
— А вот вы проведите отмену приказа номер один, — предложил Кельчевский.
— А это и не требуется. Нужно научиться с ними работать в новых условиях. Вот теперь еще откроем школу грамоты… Адъютант поможет.
Лопатин, не сказав ни слова, ушел к себе.
— Полковник, видимо, не очень осчастливлен избранием, — засмеялся Иванов.
— Зря вы его в это дело впутали, — заметил Кельчевский.
Вечером Лопатин вызвал к себе Иванова и Кострова. Он ходил из угла в угол в туфлях, и ослабевшие штрипки галифе болтались на его тонких, не по массивному телу, щиколотках.
— Я, конечно, весьма польщен сегодняшними выборами, — остановился он перед Ивановым, — но должен вам прямо сказать, что со всей этой сволочью заседать я не буду. Не приспособлен. К чему нужна была эта комедия, не понимаю. Если в комитете нужны офицеры, то достаточно вас двоих. У вас есть к этому делу и охота, и умение. Просил бы вас как-нибудь деликатно избавить меня от ненужных сейчас столкновений. Буду признателен.
Он выпил стакан румынского вина и сел за стол. Сели и офицеры.
— Давайте поговорим серьезно, Михаил Сергеевич, — предложил Иванов.
— Говорите, я слушаю, — неохотно согласился Лопатин.
Иванов положил руки далеко перед собой на столе, а голову низко приклонил к плечу. Говоря, он смотрел только на свои пальцы, которыми вертел, словно перебирал камешки или мелкую крупу.
— Мне кажется, Михаил Сергеевич, что вы сейчас совершаете ошибку, в которой потом раскаетесь. Я не собираюсь сейчас в чем-нибудь вас переубеждать, но хочу только уничтожить возможность всяких там — ну, скажем, роковых — недоразумений. Вот в пехотных частях, говорят, нигде выборы не происходят спокойно, а у нас — все как по маслу. А вам и этого мало. Я, собственно, даже не знаю, чего вы хотите. Вижу только, что достигнутый такими трудами мир может сорваться…. Буквально из-за пустяка. Я не знаю, как вы относитесь к революции, — это, конечно, дело ваших политических убеждений. Но вы здесь — командир части, от вашего поведения зависит не только ваше личное благополучие, но и благополучие, и боеспособность части. Вы, по-видимому, считаете, что события еще могут как-то повернуться. Мы же с Костровым относимся к новым условиям работы на фронте по-серьезному. Подумайте сами. Что, если события не повернутся, если правы окажемся мы? За это ведь много шансов… Россия ждала революции целое столетие. Еще с декабристов…
— К черту! — стукнул кулаком по столу Лопатин. — Читайте ваши лекции солдатне, а не штаб-офицеру. Мы историю России изучали еще в корпусе и знаем не хуже вас. Я, может быть, не меньше вашего понимаю вину Николая, но от этого еще далеко до солдатской революции. Николая могли сбросить культурные люди. Мы бы все поддержали разумный переворот… Но приказ, который рушит русскую армию, превращает в человеческую пыль наши полки… армию, которой мы отдали всю нашу жизнь, — мы не можем принять. Мы, кадровые офицеры, с этим не примиримся. Я удивляюсь, как я пережил эти дни. — Он встал, руки у него дрожали, пенсне прыгало на носу. — Если бы не война, если бы не долг перед родиной, я бы отстегнул эту шашку и сломал бы ее… — Он потянулся привычным жестом к левому бедру, но не нашел там ни шашки, ни даже концов портупеи.
— Вы нервничаете, — убрал со стола свои руки Иванов. — И вот нервами вы хотите воспринять и всю революцию. Вы вот видите солдата с красным бантом, который больше не отдает вам чести, и вы зажигаетесь гневом и ненавистью. Вы полагаете, что это и есть ваше отношение к революции. Вы не даете себе труда подумать об этом объективно, насколько возможно спокойно, ну вот так, как вы способны теперь думать о причинах татарского нашествия на Русь.
Лопатин презрительно сложил губы и прищурил глаз.