Тяжелый дивизион
Шрифт:
— Ура! — кричат ряды.
— Тем, кто хочет сорвать нашу общую работу, мы ответим нашим гневом и ненавистью. Солдаты и офицеры революционной армии, отныне вы — одна семья, Вы — братья. Нет места вражде. Да здравствует взаимное уважение!
Шумная, бурная радость сталкивает с места, смешивает ряды.
Отдельные люди, крича и размахивая фуражками, откуда-то из глубины рядов пробиваются к трибуне.
Тогда генерал снимает фуражку, машет ею в воздухе и кричит:
— Все знамена и флаги — ко мне! Музыка — «Марсельезу»!
Поле взорвано тысячью фугасов. Нет больше рядов, взводов, полков и команд. Есть человеческое море, которое настойчиво гонит свои волны к одной точке — к помосту.
Люди с флагами пробивались сквозь толпу, поднимались по ступеням лестницы, тройным кольцом обходили обветренный помост, и он над головами пяти тысяч солдат несся теперь с генералом, с людьми в аккуратных котелках навстречу горному ветру. Знамена, собранные в красный костер, трепетали живыми, бегущими в воздухе складками, трещали и шумели громче, чем гремела река и чем рокотала толпа.
Генерал поднял руку, и замерло все, кроме знамен и ветра.
— За нашу родину! За нашу могучую армию! Ура! — бросил он набегающей толпе.
Люди рявкнули «ура», другие его подхватили, оно пошло гулять по долине, как гуляет шквал в лесу, поражая то один, то другой участок.
— Да здравствует Временное правительство! — крикнул котелок, подбежав к перилам.
— Ура, ура! — возникало и замирало над долиной. Широкоскулый толстяк, прапорщик в бекеше, с развевающимися, крученными в крупные кольца, как у детей боярских шестнадцатого века, волосами, по-видимому, неожиданно для всех взбежал на помост и крикнул:
— Да здравствует Учредительное собрание!
Остановившаяся было толпа опять пришла в движение.
Тогда худой, с черными глазами офицер поднялся, почти силой пробился на помост и крикнул:
— Да здравствует Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов!
Солдатские шапки вместе с «ура» полетели в воздух.
На трибуне ни одна рука не поднялась к козырьку.
Генерал опять поспешил к перилам.
— За нашу победу!
— Без аннексий и контрибуций! — вылетел голос из толпы.
— Верно! Ура! — закричали в толпе.
— За победу, ура! — крикнул генерал и поднял фуражку.
— Ура! — раскатилось по полю до самой реки.
— Части, по местам! — сделал рупор из ладоней какой-то сменивший генерала штаб-офицер. Оркестр по его знаку грянул «Марсельезу».
— Музыка вовремя, — вслух вздохнул с облегчением генерал и ласково взглянул на расторопного распорядителя.
Поле опять колыхалось рядами. Летчики уходили теперь сомкнутым строем. Автомобили отъезжали один за другим под крики «ура».
Когда зашумели знамена над помостом, когда генерал взмахом шапки и новыми, невероятными на фронте словами заставлял толпы солдат, забывая годы казармы, истекать неистовым «ура», у Андрея к горлу подкатывался комок и что-то щипало края век. Как хорошо было бы, если бы этот союз генералов, офицеров и солдат опрокинулся на Германский фронт и разом покончил с войной. Андрею казалось, что генерал должен выхватить сейчас из ножен шашку и немедленно вести всех этих рукоплещущих и кричащих «ура» людей на штурм карпатских высот, занятых баварскими дивизиями.
Но тут же стало смешно от этой мысли. До фронта надо идти три дня — какой порыв выдержит такое испытание?!
Луценко моргал глазами. Иванов утирал предательскую слезу, тянул носом и хрипло кричал «ура», помахивая длинной рукой с вялой, немужественной кистью.
Когда части стали покидать поле, Андрей искал глазами пехотные батальоны. Несомненно, митинг подействовал на собравшихся. Настроение поднялось, но как подействовали слова, музыка и знамена на пехотинцев? Хлебопеки по-прежнему, а может быть, еще ретивее будут выпекать караваи, интенданты — отгружать фураж и муку, даже артиллеристы останутся на своих позициях. Но пойдут ли в атаку пехотинцы-окопники, над которыми больше не висит плеть стальной дисциплины?
Впрочем, пехотинцев на этом поле было немного. Их можно было узнать по самым плохим, заношенным, замызганным шинелям и фуражкам. Штыки их винтовок глядели во все стороны света. Шинели были наброшены на плечи как попало. Это были батальоны, стоявшие на отдыхе. Всего несколько дней назад они пришли из окопов, с лесистых склонов румынских Карпат.
Андрей тревожно всматривался в лица пехотных солдат. Он не находил в них той приподнятости, в которой уходили с поляны тыловые части и артиллерия, и тревога быстро сменяла в нем ту несколько сентиментальную бодрость, которая зародилась во время митинга.
— Как вы думаете, — спросил он Луценко, — пойдут они теперь в наступление? — Он показал на шагавшую рядом прямо по полю роту пехотинцев.
— Очень просто, что и пойдут.
— Генерал так говорил, так говорил — всех разобрало, — поддержал Гуляев.
— Что разобрало, это верно, — возразил вдруг Луценко, — а только это еще ничего не значит. Во-первых, на митинг всех не сгонишь, а потом, кто и был — придут они в окопы и все слова позабудут.
— Так почему же вы полагаете, что они пойдут в наступление?
— А привык народ воевать и слушаться. Прикажут — и пойдут.
— Ну, ты не скажи, — возразил теперь Гуляев. — Вот в Третьем Туркестанском полку офицер хотел ребят в ночную разведку поднять. А они отказались. Офицер взял да первому отказавшемуся пулю и всадил. А ребята его на штыки…
Андрей удивился такому разнобою в мыслях.
По дороге какой-то пехотный прапорщик прикурил у Иванова папиросу и пошел рядом.
— Это ваша рота? — спросил его Иванов, указав на шагавших впереди солдат.