Тяжелый дивизион
Шрифт:
Сосед Андрея часто мигал глазами и чмыхал носом, У него было обветренное худое лицо с редкой растительностью. Глаза у него были прозрачные. Обыкновенное серое лицо, но сейчас оно светилось гордостью и достоинством.
— Наш путь труден, — понизив голос, говорил оратор. — Мы должны не только сбросить власть Временного правительства, власть офицерства, не только отбить атаки всех врагов, но должны сами, без чужой помощи построить такую жизнь, которая будет неизмеримо лучше прежней. Мы не боимся войны. Мы способны выдержать самую страшную битву за свои интересы, но на этой войне у нас нет интересов. Нельзя дальше жить слепыми баранами. Мы покончим с этой войной и поведем другую — с буржуазией, за социалистическое общество, за лучшую жизнь для всего человечества. Вместо армии царей и помещиков мы создадим непобедимую армию свободного народа. Мы не бунтовщики, мы революционеры. Борясь за свои интересы, мы боремся за все человечество. Буржуазия была права, свергая власть аристократов. Она дала человечеству машины, фабрики, высшую форму культуры. Рабочий класс даст человеку еще более высокую форму жизни. Мы не только творим волю истории, но и сознательно подталкиваем исторический процесс. Революция — это локомотив истории…
Легко было следить за лицом соседа. Оно было послушно оратору со сцены, как скрипка дирижеру. Оно затухало и разгоралось — костер человеческой души.
Легко было понять, как должны действовать эти слова на солдат, всем нутром ненавидящих войну и установившийся порядок жизни.
Легко было поставить себя на их место.
Эти мысли должны были прижиться к психологии этих людей, как кожа к мясу. Без крови не отодрать их, не сделать опять чужими без ущерба для всего организма.
Впереди дышат широкие спины. Дышат в такт, как станки, пущенные на одном ремне. Керосиновая лампа придает залу вид тусклого лубка. Позади — вспотевшие лица. Может быть, он один способен здесь все наблюдать со стороны. Андрей обвел барак осторожным взглядом.
Прислонясь к стене, как бы откинувшись от зала, от стиснутых солдатских плеч, сидел человек, с головой, погруженной в тень низкого, чуть покачивающегося абажура. Он, видимо, наблюдал за Андреем с той же настойчивостью, с какой тот следил за ходом теней на лице своего соседа. Андрею показался неприятным этот взор, это ощущение мухи, ползущей по лицу. Он стал смотреть на сцену.
Человек поднялся. Большой, костлявый, в черной смятой кожанке. Проходя, он положил руку на плечо Андрея и поманил его к выходу. Большая лысая голова качнула шишкой индийского мудреца в световом пятне.
— А я вас узнал, — усмехнулся он в бороду уже на улице.
— Да, теперь и я вспоминаю.
Человек вынул из-под локтя смятую в блин фуражку.
— Я вас вижу здесь в первый раз.
— Значит, вы здесь часто?
— Сегодня уже трижды выступал… Я все смотрел, как вы следили за соседом, за залом. Как вы сюда попали?
— Солдаты привели.
— Хм… Значит, вы все-таки присматриваетесь? Мне и тогда казалось…
— Послушайте… Все, что вы говорите… все это замечательно. Это как проповедь новой религии. Но вот я… понимаете?.. Мне не нужно никакой религии. Я не ищу никаких откровений. И так за плечами груз мистики, цепкий как репейник. Но, понимаете, во всем этом подозрительно для меня одно. Это слишком близко к желаниям миллионов, самым естественным и невыполнимым, это слишком обольстительно, чтобы быть правдой.
Земгусару нравилось волнение Андрея. Он покровительственно взял его под руку.
— Какая там религия… Вы муравьиную кучу когда-нибудь наблюдали?
— Да… То есть нет… так, поверхностно.
— Все равно. Вдумывались ли вы, как велико могущество коллектива? Так вот. Главное в том, что пришли времена, когда человечество может произвести на земле все необходимое для всех. Понимаете? Не для избранных, а для всех. Да, так высоко сейчас могущество наших знаний и нашей техники. Недостает только организации общества. Сейчас машина работает только на своего хозяина. Потому она мала, недостаточна. — Индийский мудрец сам начинал волноваться. — Потому на изобретения — гроши. Потому на войну — миллиарды, на лаборатории — копейки. На войне — рядами, миллионами. В культурной созидательной жизни — одиночками, вразброд. Общество может организовать производство на всех. Понимаете ли вы, что это значит? Уэллсовские, жюльверновские фантазии — игрушки по сравнению с этой идеей. Тот, кто раз заразился ею, не избавится никогда. Но люди с сигарами, с толстым брюхом, акциями не придут к этому никогда. Им не перешагнуть через личную и классовую алчность. Жизнь перешагнет через них. Рабочие, хлебопашцы идут на борьбу за эти идеи, хотя они часто не понимают всех подробностей этого пути, потому что на этот путь их ведет классовый инстинкт и стихия классовых интересов. Они усваивают эту идею до мельчайших винтиков уже на ходу, потому что она не противоречит их правильно понятым интересам ни водном своем звене.
— Значит, этот потный солдат — может быть, он неграмотен — не только разрушает армию…
— Да, он — объективно — передовой боец высшей культурной идеи, какая обуревала когда-либо человечество. Для вас, интеллигентов, — с усмешкой добавил земгусар, — это главное. Прекрасная цель! Что ж, тем и силен научный социализм, что он вооружен, между прочим, и прекрасной идеей.
— Как можно сказать «между прочим»?
— Того простого, что обуревает, поднимает, организует этих простых людей, уже достаточно для революции. Ведь таких, — он показал на амбар, — на земле миллиард. Они служат рабочим скотом для сотен тысяч.
— Чувствуют они себя гордыми, когда им говорят такие слова?
— Это дети. Им придется учиться. Но вся наука будет служить только укреплением сыздетства усвоенной идеи. Это идея их класса.
Чьи-то звонкие слова отзвучали в бараке. Барак ответил аплодисментами.
Люди выходили из дверей. Вступали во мрак. Медлительно, молча закуривали. Казалось, они раскладывают в себе полученный в бараке груз. Золотые мухи папирос и самокруток прыгали у стены.
В бараке вырастало из нестройных голосов ровное тысячеголосое пение.
Андрей прислушивался к словам:
И день настанет неизбежный, Неумолимый грозный суд…— На этом пути первая ступень — плаха, — сказал Андрей раздумчиво.
— Такова жизнь, — не сразу ответил земгусар. — Расходы при всех условиях будут меньше расходов на эту войну. А тем более на войны.
— А если неудача?
— Невозможно! — резко оборвал земгусар. — Отсрочка может быть. Но и отсрочки не будет! Неудача? — Он вдруг рассмеялся. — Эх вы, батенька. Ну да ладно, лиха беда начало.
XXVII. Выборгская сторона
Тетка сидела в розовом кабинете, смачивая слезами смешную в ее огромных худых руках кружевную тряпочку. Николай Альбертович брюзжал. Именно в этом настроении он находил в себе новую, пронизывающую мудрость, которою охотно делился.
— Приветствую, — протянул он руку, не вставая. — Какие настроения экспортирует армия в тыл? Что, генералы уже едят кашу и служат вестовыми у комитетчиков? — Не дожидаясь ответа, он продолжал: — Имей в виду, душенька, все это только справедливо. Правящие классы расплачиваются за то, что не поняли единства жизненного закона. Атом — это солнечная система в миниатюре. Млечный Путь — в грандиозе. В Германии об этом пишут уже давно. Человек существует по законам борьбы за существование, а не по сентиментальным планам розового социализма. Вся цивилизация именно и заключается в умении держать в руках и направлять стихию природы и стихию человека. Провода, турбины, котлы, плотины, волнорезы — это для сил природы, а диктатура государства — для человека. Это — главное.
Андрей слушал и вспоминал волнение Петра, когда Бобров, выслушав рассказ Андрея о молодечненском митинге, о тех решениях, с которыми приехал Андрей на батарею, свел и примирил их. Они проговорили всю ночь. Петр тут же написал письма на Выборгскую. Отдельно Ивану, Алеше и Любе. Интересно, какая она, эта Люба?
— Теперь есть две категории людей, — бубнил Николай Альбертович. — Люди и личинки. Для одних все ясно. Никаких самообманов. Жизнь — это хозяйство, курятник. Все обычаи осмеяны. Все нравственные нормы развенчаны и в историческом генезисе доведены до какого-нибудь сексуального момента предков-жрецов или экономических сделок вождей-скотоводов. Все дипломаты — лжецы. Все социальные учители — глупцы, отличающиеся настойчивостью и необыкновенной дерзостью. Это их младшие братья толкают старух в трамвае, не сворачивают при встрече и жирно сморкаются на улице. Все герои — фокусники, за разменную монету славы доказывающие, что можно поднять себя за волосы. Издевательства над ближним — величайшее наслаждение. И деньги — универсальное средство к этому.