Тяжелый дивизион
Шрифт:
— И хорошо стреляете?
— Неплохо.
— Вот тебе и командир, — сказал человек рыжеусому приземистому унтеру. — А ты плакал.
Унтер смотрел на Андрея недоверчиво.
— Ничего парнишка, — стукнул Сашка по плечу Андрея. — Бери, браток, подходячий!
— Напишите товарищу бумагу, — сказал человек соседу в кожаной куртке, который, сидя рядом, вертел в руках пресс-папье.
Андрей ждал расспросов. Его, конечно, спросят, что толкает его, офицера, на путь помощи большевикам. Но человек уже разговаривал с матросом.
Кожаная куртка оторвал от листа крохотный клочок бумаги и размашистым почерком вывел три строки, гласившие, что Андрею Кострову поручается командование сводным взводом артиллерии.
— Ну, теперь ты меня вези. По дороге… — решил Сашка.
Взвод стоял в переулке у Смольного. Унтер-офицер шел с Сашкой, посматривал на Андрея, и было понятно, что они разговаривают о новом командире. Взвод солдат только что привели из артиллерийских казарм помимо воли эсеровского комитета.
Унтер-офицер скомандовал: «По коням!» — и обратился к Андрею:
— А для вас коня пока нет, придется на передке.
— Вот что, товарищ, — сказал ему Андрей. — Командуйте лучше вы. А вот когда дело дойдет до стрельбы, тут я буду на месте. Стреляю я неплохо. — Он вспомнил кольцовский класс.
— Ну, ладно! — сказал, видимо довольный, унтер. Он уже веселей хлестнул плеткой по сапогам и стал взбираться в седло.
Взвод то шагом, то рысью быстро продвигался по улицам.
— Мы тут в казарму завернем. На обед и все такое. А в четыре выступим. Ты, что ж, с нами или к себе сгоняешь? — спросил унтер у Андрея.
— У меня дела кое-какие. А к четырем я буду.
«Кое-какие дела» очень беспокоили Андрея. Последнее время, вспоминая об Елене, он машинально начинал напевать про себя что-то грустное, но ведь разрыва не было и в глубине сознания тлели еще какие-то надежды. Революция сыграла с Ганскими плохую шутку, но разве не может Елена стать такою же, какой была там, в домике у деревни Носовки? Когда стояла перед его глазами та Елена, из домика, когда все казалось возможным. Но была еще другая Елена, Елена последних встреч, последних писем. Она казалась загадочной, и эта загадочность ничего не обещала. В сущности, что знает он об этой девушке? Всегда с ним так: стоит ему привязаться к девушке, взволноваться, и он, незаметно для себя, начинает усложнять ее образ своими собственными мыслями, догадками, сомнениями. Так теряется ощущение человека. Этот грех известен ему самому. Так было с Лидией, то же может быть и с Еленой.
Конечно, нельзя сравнивать Елену с Лидой. Но разве живет она в его сознании, как все прочие женщины? Этот год не сблизил их. Что-то большое, может быть главное, чем живет он сейчас, для Елены — чужое. От нее надо скрывать, как несчастье, как болезнь, все, что принесла ему революция.
Но все это новое пришло не случайно, не сразу. Оно росло в нем день за днем. Война поливала ростки щедрой струей событий и перемен, и прежде чем он сам заметил это, корни новой веры вросли в него так глубоко, что их больше уже не вырвать.
Где-то далеко маячат образы Горбатова, студенты, офицеры дивизиона, парчки. Напишет ли ему хоть один из них, если порвется прямая связь? Вероятно, нет. Сегодняшний день всеми глазами глядит в будущее. Идя по этому пути, он неизбежно отойдет от Елены.
Так многие любят срывать понемногу струп еще живой ранки, хотя никому другому не дали бы дотронуться до нее. От этой боли становилось и грустно, и одиноко. Все эти новые люди еще пока смотрят и долго будут смотреть на него как на чужака, на приблудившегося. Может быть, Петр…
От него пахнуло дружеской радостью, когда Андрей после молодечненской встречи с индийским мудрецом пришел к нему и они проговорили всю ночь. Но и Петр, вероятно, все еще сомневается в устойчивости его новых настроений. То же и с Екатериной… Как хорошо было бы, если бы все ушло, все прежнее, все, что иссушила, уничтожила война. И осталась бы от прошлого, от личной жизни только одна Елена. Если бы она ушла с ним в это новое!
Возможно, пожар разольется по всему миру. Если восстанут германцы, эти порывистые мадьяры, пылкие французы, упорные британцы.
Неужели так уж трудно понять и возненавидеть тех, кто творит и питает войну!
Тогда в Европе начнется перестройка жизни сверху донизу. Творческий век. Созидательная работа небывалого масштаба. Хватит на этих лесах места и ему, и его подруге. В такие минуты Андрею казалось, что он мог бы растолковать все это Елене, мог бы зажечь и ее. Ведь это та самая девушка, которая вздрагивала от его слов о фронте в темную августовскую ночь на свадьбе Кирилла.
Потом он криво улыбался своим мыслям. Он знал, что прежде всего он разжигает этими мыслями огонь в самом себе.
Швейцар нового дома, в котором поселились Ганские, был чем-то недоволен. Провожая Андрея, он мотал ногой по ковру, пренебрежительно принял и поставил у вешалки калоши Андрея, а затем с удивлением посмотрел на блестящие ордена на френче, приосанился и покачал головой. Горничная ввела Андрея в коридор и сказала:
— Вторая дверь налево.
Андрей остановился у самой двери. В комнате кто-то читал стихи. Знакомый голос. Деланный, театральный подъем:
…Ты, для кого искал я на Леванте Нетленный пурпур королевских мантий, Я проиграл тебя, как Дамаянти Когда-то проиграл безумный Наль. Взлетели кости, звонкие как сталь, Упали кости — и была печаль.Недовольный швейцар внизу и королевские мантии в гостиной возвращали к старому миру… Андрей вошел по ковру неслышными шагами и, поклонившись, остановился у двери. Читал тот же гвардеец, которого он уже встречал у Елены. Он читал еще долго, и Андрей рассмотрел всех, кто был здесь. Еще один офицер. Высокий, красивый. Это, вероятно, Константин. У него семейное сходство с Еленой. Рядом с Еленой на тахте — полная круглолицая девушка с толстыми ногами и свежим лицом.
Когда гвардеец кончил, Андрей, поздоровавшись, сел на пуф у тахты, и Елена спросила его: