Тяжелый дивизион
Шрифт:
— Вам какой номер? — Она сжала губы и сузила глаза.
— Пятый.
— А к кому?
— К Васильевым.
— Тут Васильевы. Вы от кого же? — Она все еще не хотела распахнуть дверь.
— Да вы не бойтесь, — засмеялся Андрей, — вы, наверное, Люба, а я от Стеценки.
— Вы, значит, Андрей? — зарумянилась вдруг девушка. — Ну вот… А я вас на лестнице держу… Идите, идите. — Она теперь тянула его за рукав. — Иван дома, и отец, и мама. А Алешка скоро придет. — Она зажгла свет. — Раздевайтесь. Шинельку — тут, на вешалке.
Дверь вела в кухоньку. Из кухоньки — через коридор, настоящую щель, темную, как вечером дно ущелья. Большая комната переделена была шкафами пополам. Лепной круг на потолке приходился над небольшим буфетиком, а лампа над столом спускалась со стены. Видно было, что обживали квартиру долго. О чистоте заботились. Но все было потертое, насиженное, долго не менявшееся.
На звуки шпор показался из-за газеты старик с клочковатой бородой и белой бородавкой у носа в орех величиною. Он всем играющим морщинами лицом жевал хлебную корочку, запивая ее холодным чаем. Волосы на лбу уже отступали, но на темени и на висках все еще бодро вились серебряными кустиками.
Напротив него сидел крепкий мужчина с хорошим, поместительным телом. В таком теле и сердце, и легкие, располагая обширными квартирами, должны работать без стеснения. Лицом он был бесцветен, нос слегка смотрел в сторону, и оттого обе половины лица были резко разные. Одна попроще, посмешливее, другая строже и аккуратнее. Характерна была нижняя челюсть, развитая, как у британца, — сила в ней таилась недюжинная, и вместе с серыми глазами холодной стали она говорила: «Палец в рот мне не клади».
Старушка мать в ситцевом платочке с узкими концами, спускавшимися на грудь, худая и иссохшая, сидела с вязаньем напротив старика. Все смотрели на офицера как на необычное явление.
Андрей звякнул шпорами. Привычка. А тут вышло — совсем ни к чему.
Старик сморщился, смахнул морщинками очки на толстый конец носа.
— Это от Петруши, — сказала Люба.
— Ага, — крякнул старик Васильев. В глазах молодого ничто не изменилось.
— Как-то вас по Выборгской в таком виде пропустили? — спросил старик, не вставая. — Видно, вы не из трусливых.
— А что?
— Да амуниция-то эта… — Он кивнул головой, должно быть на погоны и шапку.
— Косо глядели, — засмеялся Андрей. — Как быку красная тряпка.
— Легко может статься — забодают, — сказал старик. — Такие ноне дни.
— Ну, а что же делать?
— А на кой черт вам эти цацки?.. — брезгливо спросил сын.
— Да, пожалуй, ни к чему.
— Хм, — сделал Иван. — Ну, присаживайтесь.
Андрей отдал письмо Любе. Алексеево, толстое, положил на стол. Люба зарделась и письмо спрятала.
— Чаю хотите? — спросил молодой.
— Выпью.
Старуха, оставив вязанье, нацедила из заслуженного самовара толстобокий граненый стакан и подвинула к Андрею по желтоватой отглаженной скатерти сахарницу с песком, в которой зачем-то торчали истертые щипцы.
— Что же у вас на фронте, спокойно?
— С немцами да… боев нет. А в частях приблизительно то же, что и у вас на улице.
— Чего же вы у нас на улицах увидели? — буркнул Иван.
— Вооруженных рабочих, возбужденную молодежь. Что-то, видимо, назревает…
— Назревает, — откинулся в креслице старик Васильев и белыми крупными пальцами застучал по столу. — И скажет же человек! Это в пятом году назревало… Теперь перезрело. Теперь у каждого рабочего вот такая подружка завелась… — Он показал в угол, где стояла австрийская винтовка с плоским черным штыком. — Да и по деревням немало таких гуляет.
— Все вооруженные силы в тылу и на фронте на стороне революции. Зачем же вооружать городских рабочих?
— У нас на этот предмет особое мнение, — усмехнулся Иван.
— А вы, простите, может какой партии будете? — спросил старик.
— Нет, я беспартийный.
— Так. Оно даже как-то странно.
— Папа этого не понимают, — усмехнулась молчавшая до того Люба. — У нас весь народ организованный.
— Теперь без организации какой же человек? — сказал Иван. — Для одиноких неудобное создается проживание. У нас вон девки, и то в партию вошли…
— Вы так верите в силу организации?
— Чего тут верить или не верить. Один человек, или тыща, или, может, миллион. Скомандуют — и пошли.
— А я видел, как на фронте партии складывались и рассыпались. Вожди надрывались — командовали — и ничего не выходило. Эсеров взять. Эскадронами и ротами в партию вступали, наверное миллион был…
— То особь статья. Организация организации рознь. А мы вот, рабочие, знаем, что бороться без организации нельзя. Плевую забастовку без организации не устроить. И Ленин говорит…
— А вы знаете Ленина? — живо спросил Андрей.
— Чего проще. Частенько видаем.
— Что это, действительно большой человек?
Молодой Васильев даже нагнул голову.
— Про то вам судить будет трудненько, господин офицер, а только, думается, недолго ждать, когда об этом спрашивать не будут.
«Вот это вера! — мысленно воскликнул Андрей. — Говорили ли так о ком-нибудь из генералов армии?»
В передней засычал расслабленный звонок. Открывать пошла Люба. Девушка в шубке мелькнула в двери и скрылась. В комнату быстро вошел худой улыбающийся парень, а за ним старик. Старик сразу захватил внимание Андрея. На нем были старые, давно не чищенные сапоги и серого сукна куртка. И косоворотка, и чиненые штаны не шли к его аккуратному иконописному лицу. Борода его, белая, клинышком, была ровно подстрижена, на висках и по темени лежали седые, чуть зеленоватые пряди волос. Но брови и усы были выведены углем, без единой седины, и нос, суровый, острый, вылетал далеко вперед, на ходу ломался и сбегал крутым отвесом книзу. Если б к этому лицу острые, жгучие глаза, это было бы лицо партизана, фанатика, но в глазах светились какие-то иные настроения, они светили даже не огоньками, а мягким отблеском, и потому лицо было скорее угодническое, иконописное.