Тяжелый круг
Шрифт:
— Вот тут, в омете и проспим до зари — мертвецки проспим, как коней продавши.
Однако спали не очень крепко — вскочили чуть свет и сразу, не позавтракав, схватились за удочки.
10
Про рыбалку разное толкуют: кому — свежий воздух, кому — спортивный азарт, кому — добыча. Но при всем несходстве толкований каждый одинаково неподкупно хранит ей пожизненную верность. В чем тут секрет?
Немало есть людей в преклонном возрасте, которые всю жизнь мечтают поймать пудовую щуку или сома. Годы идут, загаданное в самом детстве желание не исполняется, но и не затухает — оно всегда при них, оно все ждет своего часа. Но жить всегда с мечтой и стараться всячески мечту осуществить — это ли не радость жизни?
Саня с Онькиным пробавлялись
Саня и Онькин сначала провожали блесну глазами в каждый ее полет, а потом с великой верой в успех ждали ее возвращения из пучины, но все забросы были удручающе однообразными и бесплодными. Уж Иван Иванович начал вести разговор, что, дескать, спиннинг — снасть никчемная, вроде клячи, которая воз не тянет, а только на хомут виснет, как раздалось наездницкое возглашение:
— Но-о, серая в яблоках!
На середине реки щука вылезла из воды по пояс и затрясла ужасающе огромной и зубастой башкой.
— Не выйдет! — на дискант сорвался дядя Гриша.
Когда до отмели, куда дядя Гриша намеревался вываживать добычу, оставалось метров пять, щука выпрыгнула из воды и, как это и заведено у всех щук, попыталась могучим ударом хвоста по натянутой леске либо оборвать ее, либо выдернуть из своей пасти подлую железку. Дядя Гриша был к этому готов, сразу же дал слабину, и щука резанула хвостом по воздуху. После этого она почти перестала сопротивляться, но на берегу в полном отчаянии еще раз попыталась добыть себе свободу: сделала стойку на голове, лязгнула челюстями — тройной крючок кокнулся, как орех, два жала высыпались на утрамбованный водой песок, но третье смертельно впилось ей в костистую щеку. Да и дядя Гриша не зевал — проворно подпрыгнул, откинул живое бревно подальше от воды и при этом продолжал зачем-то гласно взывать:
— Но-о, серая в яблоках!
Может быть, именно сейчас у дяди Гриши сбылась мечта, которая зародилась пятьдесят лет назад, когда сидел он на этом вот берегу с прутиком лещины и выуживал на муху синявок — как пятьдесят штук, так и полная пол-литровая банка?
Вчера вечером в том разговоре, который нечаянно подслушал Саня, дядя Гриша показался ему человеком не то чтобы малоинтересным, но — далеким от того настоящего дела, которым занимались Онькин и Саня. Но когда на радостях по случаю поимки «щуки века» дядя Гриша раскупорил новую пол-литровку, он стал подбрасывать Онькину такие вопросики, словно бы не дуги да колеса гнул, а разводил скакунов в чистоте — до того был сведущ в этом деле.
— Вот ты жаловался вчера, Ваня, что плохой жокей восемьдесят процентов победы у лошади может отнять, — начал дядя Гриша, хотя, между прочим, вчера Онькин про проценты эти и не заикался. — Но ответь, много ли у тебя он жалования получает?
— У меня-то еще получает кое-что, а в большинстве конюшен — слезы, а не заработок. Вот есть в Пятигорске мастер-жокей Какикава. Связался он с тотошкой. Кстати, эта тотошка покоя мне не дает, но о ней потом. Призываем мы его в народный контроль, намереваемся взять его как следует за штаны и узнаем… Узнаем мы, что он в среднем за месяц в прошлом году получил по семьдесят рублей — за такие деньги нынче ни одна уборщица тряпку в руки не возьмет. И не стали его увольнять, опять пожалели, последнее предупреждение дали. Да и тренеры наши деньги-то не четвериками пересыпают. Оно, конечно, деньги — не голова, дело наживное, однако, дядя Гриша, думаю, что не из-за «околесицы» ты конюшню бросил?
— У меня в жаловании ни прибытку, ни потравы.
— Стало быть, полегче в артели?
— Дуги гнуть — не пыль с печенья сдувать.
Дядя Гриша отвечал загадочно, что-то держа на уме. Онькин решил любым путем вызвать его на откровенность:
— Не в силах постичь я, почему же это ты конюшню на дуги променял? Я помню, как ты Балета пестовал… И не только его. Да и вообще, знаю я, что кто с лошадьми сдружился, по гроб жизни верность хранит им. Это и понятно… Попал я как-то на бойню, случайно попал. Так веришь, лошади одни только и чуют смерть! Чуют и — плачут…
— Коровы хорошо кровь чуют, — буркнул недовольно дядя Гриша.
— Это да, но на бойне нынче животных током бьют. Коровы, свиньи, овцы стоят себе, ждут бездумно своей участи, а лошади косятся на боксы, куда заводят на убой, стригут ушами, а из глаз — слезы…
— Ладно, хватит! — решительно перебил дядя Гриша и резко встал на колени. — Сознаюсь, как на духу: я, Ваня, через обиду из конюшни ушел. Ты вот Балета помнишь. А того не знаешь, что после него у меня два орловских жеребца в две ноль четыре ходили. И того ты не знаешь, что я в колхозной конюшне в один год вырастил восемнадцать жеребят от двадцати чистопородных кобыл, продали мы на сторону десять племенных лошадей, из которых восемь классом элита! Улавливаешь? Ну, и на этом все: новый председатель начал заниматься молоком, яйцами, маслом, шерстью, а про лошадей говорил: «Это архаическое явление, место лошади в зоопарке, а не в колхозе». Шибко умный председатель. Присвоили ему вскорости заслуженного животновода, он и вовсе помыкать мной стал: на конюшню присылал работать провинившихся трактористов, пьянчуг стало быть, улавливаешь сарказм жизни?.. Нет, ты улавливаешь сарказм жизни-то? Ведь здесь мой дед разводил лошадей для гвардии, для ремонта кирасирских, драгунских, гусарских, уланских и конноегерских полков русской кавалерии, отец мой отправлял отсюда своих питомцев в кавалерийские части Советской Армии под офицерское седло, я подготовил несколько считай что безминутных рысаков, а этот явился — яйца да шерсть ему подавай… Я не против яиц и шерсти, но ведь здешние места испокон века лошадиные! И дошло дело до того, что осталось в конюшне всего-навсего четырнадцать голов. А уздечек — всего три. Качалка одна, да и у той в одном колесе спиц не хватает. Хомутов на весь колхоз шесть, и ни одного исправного. Ты скажешь: мол, сам бы хомут сшил! Да, сшил бы, но где материал? Фанеры для клещей нет, подхомутного войлока днем с огнем не найдешь, хлопчатобумажной ленты — тоже. Ну, и стали лошади эти как бы и вовсе ненужными. Мальчишки деревенские пронюхали такое дело и давай сами уздечки плести, чтобы по ночам угонять лошадей, — надоело, видно, на мотоциклах да мопедах трястись. Ладно, если б просто поскакали да и в конюшню вернули. Нет, удумали лошадей на день в лесу оставлять, стали их проволокой к деревьям привязывать. А Бирюлин, самый хулиганистый…
— Не Александр ли Петрович?
— Он самый, Петром зовут нашего председателя. Так вот, сынок его до того замучил Госпожу Бовари (ну, это такая кличка чудная была у кобылы), что она ночью упала, а проволокой ей горло перерезало… Я выследил, доказал и — к прокурору. Председателю нашему, животноводу заслуженному, штраф пришлось уплатить…
— Много ли?
— Не очень, но все же чувствительно: шестьсот целковых. А главное — шум на весь район. Комиссия за комиссией, а решение приняли вот какое: оставить в колхозе несколько рабочих лошадей, а породных рысаков передать на конезавод.
— Вот, значит, почему «Александр Петрович» не хочет тебя «век видеть»!
— Это ладно, это я бы пережил. Хуже другое: повернул я было оглобли в конезавод, да вижу, что и там положение не лучше. К ипподрому отношение черт-те какое. Раньше, бывало, до войны, придешь первым в традиционном призе, тебе сразу от колхоза — оп, сто рублей премия. А нынче, видел я один раз, подходит после заезда к наезднику начкон и говорит так нахально: «Выиграл? С тебя сто граммов!» Тьфу!..
— Это ты хорошо говоришь, чистую правду. У нас на конезаводах точно такие же дела. Один директор, Березов такой, за четыре года ни разу на ипподроме не был, а у него в конюшнях скакуны в чистоте разводятся.
И вот тут-то дядя Гриша и удивил:
— А-а-а, поэтому-то ваши лучшие тренеры Фомин да Назаров и ушли с работы, тошно им. Ну, про тебя и про Амирова я не говорю — вы все тоже хорошие мастера, но у тех же опыт какой!
Онькин стушевался:
— Да ведь как сказать… Фома по болезни ушел, нога у него… Назарову годов много…
— Брось ты! — продолжал дядя Гриша дивить речами такими неслыханными, что уж и забавная писклявость его голоса не замечалась: — Ты знаешь, что несравненный и незабвенный Рибо, скакун, выведен Тезио, которому было за восемьдесят? Я понимаю, нынче без образования шагу не ступишь, но, однако, хоть целый институт будь в голове, без практики он — ноль без палочки.