Тяжелый круг

Дедюхин Борис Васильевич

Он спешился тогда в паддоке, быстро прошел к весам.

— Норма!

Чуть дрогнули ноги в коленях, но он сумел не выказать секундную свою слабость, только чуть прищурил глаза, ослепленный морем света: схлынули тучи, солнце вырвалось на простор и отразилось на каждом бьющемся на ветру листике старого тополя, стоявшего возле ветеринарной аптеки. И это он, Саня Касьянов, талантливый конмальчик, стоял в окружении почтительно молчавших и настороженно ожидавших результатов взвешивания тренеров, конюхов, жокеев. И это судья, тщательно выверяя весы, объявил:

— Норма!

«Норма» — значит, победа. Да какая еще! Саня степенно сошел с весов, а в виски оглушительно било: «Норма, победа! Норма — победа — норма!» И не слышал, что

говорилось вокруг, просто шел через общий ликующий гул, несколько рисуясь правда, но всячески пытаясь скрыть это, делая какие-то нелепые взмахи руками. Сколько мечтал о такой победе, сколько раз обдумывал этот миг, решал про себя, что ни за что не выдаст всей радости своей, сделает вид, будто ничего особенного не произошло, будет не замечать завистливых и злых, почтительных и сердитых взглядов жокеев, тренеров, болельщиков. Постоянно помнил о том своем намерении, однако не знал, как осуществить его. Возле входа в жокейскую различил в общей массе знакомые лица, улыбнулся всем сразу и прошел быстро, небрежно, не замедляя шага, и бросил на прощание ровным голосом:

— Норма!

А уж в жокейской, где все были поглощены своими заботами, Саня вдруг с удивлением осознал, что ведь ничего, собственно, особенного и не произошло!.. И огорчился своему открытию: еще вчера такая победа казалась непостижимым, недосягаемым счастьем, а когда она вдруг пришла, то не принесла с собой ничего — ни радости, ни торжества, ни почестей… Чего стоит его победа уже через каких-то пять минут, когда все уже устремлены мимо него, вперед, к своим победам, а он, Саня, остается со своей победой один в какой-то необъятной и вязкой пустоте…

Но вдруг потянуло в окно ветерком: запах привядшей травы, политой пыльной дороги паддока, аромат роз, а вместе с ними звуки — стартового колокола, духового оркестра, тысячных трибун… Там, за окном — жизнь, ипподром, там сейчас все страсти и волнения. И никому уж нет дела до Сани Касьянова, до его блистательной победы, до его мастерства. И он понял с отрезвившей его ясностью, что победа эта обязывает его тоже нестись вперед, неудержимо рваться к новой победе, чтобы знали все, что не фуксом он сегодня прошелся — заслуженно выиграл! И он не успел подумать: а как же потом, после второй победы, — что, опять надо будет мчаться сломя голову к новой, тогда уж к третьей?.. Нет, не мог он этого думать, потому что овладела им всецело опять, как вчера, казавшаяся недостижимой мечта — выиграть в следующей скачке. Тут же отметил в уме, что сделать это будет труднее, чем в только что закончившейся, что более реальна победа в именном призе, который будет разыгрываться через два старта.

…Саня брел в раздумье, время от времени перекладывая из руки в руку нетяжелый свой чемодан, и сам не заметил, как оказался близ места дуэли Лермонтова, откуда открывался взору почти весь Пятигорск.

Там, внизу, в море вечерних огней и слабом шуме многолюдного в курортную пору города замирала, затухала жизнь. Было покойно, тепло и безветренно. Но Саня знал, сколь обманчив этот покой. Да, сейчас жизнь затухает, успокаивается, однако для того только, чтобы утром устроить еще более крутой водоворот и втянуть в него всякого — и умеющего в ней плавать, и только барахтающегося на ее поверхности. Казалось бы: не хочешь, не бросайся в водоворот, стой себе на берегу, смотри, как легко плывут в ней Олег и Нарс, как барахтается, пытаясь остаться на плаву, Саша Милашевский!.. Так, да не так: мучительно хочется кинуться в этот водоворот очертя голову, и презираешь себя за то, что не хватает храбрости, за бессилие, малодушие, и стараешься сам от себя скрыть эти слабости, пытаешься держаться свысока: потом, я вот все продумаю, пока рано. Но вдруг так щемяще сожмется сердце, безжалостная рука схватит его: нет, врешь ты, просто слабо тебе!.. Да, слабо… А может быть…

Саня не мог ответить сам себе: хорошо это или плохо, что Виолетта написала ему такие долгожданные и делающие человека счастливым слова?

Глава пятнадцатая

1

По возвращении в Пятигорск кое-кто потом поговаривал, что на празднике конезаводства в Алма-Ате присутствовал инкогнито Саша Милашевский. Так уверял, например, один амировский конюх, который якобы видел его на трибунах, когда вел под уздцы Алтая, совершавшего круг почета. Подтверждал, правда, не очень уверенно, и Олег Николаев.

Единственный же человек, который мог действительно засвидетельствовать или опровергнуть слухи, молчал. Этот человек был уже известный читателю Анвар Захарович.

В Алма-Ату его привело не только желание побывать на любимом празднике, но и дело: после состязаний устраивают обычно выводку лошадей, и завод поручил своему опытному тренеру прикупить, если приглянутся, несколько молодых маток.

Нарядный, в алой шелковой рубахе, в новом шикарном костюме, прикрыв голову неизменной черной кепкой, он сидел на трибунах в самом хорошем расположении духа, наблюдая традиционные национальные игры, вроде козлодрания или папах-оюну (отними папаху). Когда же начинались скачки, он, привлекая почтительное и завистливое внимание соседей, извлекал из футляра, висевшего у него на плече, длинную подзорную трубу. Анвар Захарович еще не совсем освоился со своим московским приобретением и, глянув в трубу, все двадцатикратно увеличивающую, всякий раз удивлялся и даже немножко вздрагивал — до того близко видны были лошади на поле, кажется, протяни руку — и дотронешься. Гордясь такой необыкновенной и дорогой (почти сто рублей стоит!) вещью, Анвар Захарович ни за что бы не признался, что для наблюдения за скачками его труба почти бесполезна — так все прыгает в объективе, никак не успеваешь настроиться и в поле зрения постоянно попадают разные не относящиеся к делу подробности: чье-то ухо и нос на трибунах, вспугнутые птицы в небе, развевающийся хвост лошади. Анвар Захарович изо всей силы прижимал трубу к глазу, силясь поймать в объективе скачку, и с облегчением опускал хитрое изобретение в футляр, когда заезд заканчивался.

Но тут как раз пошли в многоцветной грохочущей глыбе пятигорцы, за которых он болел, Анвар Захарович рванул трубу обратно и попал окуляром прямо на публику противоположного конца трибуны. Анвар чертыхнулся, но что-то, видно, заставило его в тот же миг забыть о скачке. Он даже встал, выискивая среди возбужденных болельщиков знакомое лицо.

Проворно, несмотря на грузность, Анвар Захарович, держа трубу у живота, как автомат, пробрался между скамеек, среди торчащих коленок и машущих рук, кинулся к выходу, чтобы по площади обогнуть здание ипподрома и войти на дальние трибуны через другие ворота. Сдерживая одышку, он протиснулся через людские массы и встал чуть сзади Милашевского почти вплотную к нему.

— Если не хочешь, можешь не узнавать меня, мальчик, — сказал он тихо и навел трубу на поле.

Саша непроизвольно отпрянул, оглянулся, и худое его лицо осветилось радостью. Он готов был броситься Анвару на шею, но вместо ожидаемого дружелюбия его встретил свирепый взгляд из-под круглых толстых бровей.

— Ты ушел от Али-Бека? — Анвар Захарович гневно дышал и не отвечал на приветствие. — Я в ногах у него валялся! — Сейчас он верил, что и в самом деле валялся.

Саша засмеялся, почти падая на Анвара, стиснул его вспотевшую шею.

— Нечего подлизываться! — брюзгливо заворчал Анвар. — Ты опять хочешь играть на моем сердце, как на фандыре? — Он силился отодрать Сашины руки.

— Что такое фандыр? Не знаю, — смеялся Саша, борясь с Анваром.

— Это двухструнная скрипка… значения не имеет. Я тебе не скрипка!

— Дорогой… мой дорогой! — Саша смущенно шмыгнул, разнял руки.

— Такой молодой, а уже негодяй! Инструмент мог испортить, а вещь ценная! — Анвар Захарович прятал трубу.