Тысячелетнее младенчество
Шрифт:
Одоевский вдруг внимательно оглядывает всех стоящих и смотрящих на него в упор, и голос его тускнеет и опадает:
– Что это вы примолкли? Опять пикировались? (к Оболенскому) Князь?
– Да ведь и нам пристало время делать выбор…
– Ну конечно! – Одоевский капризно кривится. – Я так и знал: когда дойдем до дела, изругаемся… (Грибоедову) Саша, ты меня не любишь! Позер и ты – зачем эти ультиматумы? За карточным столом ли проверять идеи наши? Давайте
Грибоедов вслед ему горько бросает:
– Ты знаешь: карт не беру… Эка невидаль – еще раз говорить… Я Париж отставил не ради разговоров!
Ни слова не говоря, все вновь расселись, кроме Пущина, который с улыбкой оглядывал всех. Он видел то, в чём никто из друзей не сознался: весна, что ворвалась сюда вместе с юным князем, вновь пробудила надежду. Как же! Поворот судеб отечества на пороге, сомнения и споры естественны и… одолимы! Путь верен, надо сделать первые шаги…
– Посчитаемся пока… – сказал Оболенский негромко, будто сам себе. – Да-а, задачка: республиканцы-мечтатели и монархисты с конституцией… уколебавшиеся. Три на три… Не сойдемся на Ермолове – страшнее Пестеля для нас!
Пущин остановился напротив Оболенского и сразу превратился в нависающую над ним башню.
– А и впрямь распутье замаячило… Устоим ли на своем? Возница слеп, и вожжи натянул…
– Женя, – звонко обратился к Оболенскому Рылеев, – здесь все республиканцы. Конституция Никиты республиканская, конституционный монарх у него – почетный президент… Это он сам признал!
– Да, монарх, но только не Романов! – откликнулся Муравьёв. – Конституция и Романовы – вещи несовместимые. Они ее просто боятся, потому что не любят и не понимают чужой для них народ. Дать ему права и голос?! И народ привык молчать…
– В этом всё и дело! – учительски итожил Пущин. – Романовы – не Россия, а дыра в амбаре. Но слово «царь» ласкает слух народа, хоть с пользою оно совсем не сходится!
Грибоедов направляется к фортепиано в полнейшей тишине, и вскоре полились две прекрасные мелодии, перемежая одна другую, потом в них вливается третья, четвертая… И вдруг обрыв – Грибоедов резко оборачивается к «публике».
– Сойтись всё сразу может только в музыке или на сцене! Где у каждого свой инструмент и своя роль, а у оркестра дирижер один. Нас немало, и все талантливы, согласен… Но вот он, миг решительный, – а вы всё мечтаете, путаясь в привычках, как дети в бабушкином одеяле. – В голосе поэта и музыканта появляются высокие неприятные нотки. – Я тоже мог бы музе весь отдаться – заждалась она, и я весь истомился. Но у России появился шанс – один! – проснуться, чтобы рассвет свой не проспать. Александр удаляется – сам! – от лени ли, или страх обуял… Он нам дорогу уступает поневоле, может быть! У нас есть полководец, есть задор и рвенье республиканские! Что же мы?!
Муравьёв сжал кулаки и постучал ими о колена:
– Саша, каждому твоему слову готов поклониться. Но правда и то, что нельзя перепрыгнуть через привычку народа! Любовь к богопомазаннику с молоком матери вошла в плоть и кровь… Сегодня всем понятно, что Конституция нужна монарху в помощь, и он народу как щит от произвола бар.
Рылеев рассмеялся:
– Это старая басня! Ты так считаешь, а монарх иначе. Он щит как раз произволу! А значит, он и Конституция – вещи несовместные… Это вам не Англия! Здесь святотатствуют в угоду царям: святопомазание древнее сделали богопомазаньем! Отчего такое своеволие? И мы будем дальше жить баснями?
– Монархия в России себя не изжила… – с досадой оборонялся Никита. – Царь – защитник от бояр, помещиков и воевод…
– Да нет же… – поддержал Рылеева Пущин. – Не преувеличивайте любовь к престолу. Мужик давно лукаво смотрит вверх: царя, как и попа, он вспоминает, почесывая зад или затылок. Лишь о Христе лелеет думу в чистом сердце.
Ленивая пикировка, острая и безысходная, продолжалась бы и дальше, но, широко распахнув двери хозяйскою рукой, в кабинет вернулся Одоевский. Одет по-домашнему, посвежевший от смытой горячки бала, он вновь с порога окатил всех бодрым голосом:
– Весна! Весна и в твоей музыке, Александр Сергеевич! Я слышал ее, и она встревожила меня. Решимте все – сейчас и под ответственность! Никки, пучеглазый Аполлон, идет на трон – в свете на этот счет сомнений нет. Александр умен, да всё забросил в угоду Пруссии и Меттерниху, австрийскому варианту Талейрана. Никки туп, да делать будет всё сам из непомерного упрямства и тщеславия и… романовского сумасшедшего поверья, что они и впрямь богочеловеки, а страна – их собственность. Нельзя Россию в этих лапах оставлять!
Рылеев, выйдя на середину комнаты, как было у них принято в особо важных случаях, заложил руки за спину, будто собирался читать свои мужественные стихи. Безупречный фрак, легкая фигура с копной гладко зачесанных волос – салонный кавалер из тех, кто после войны кровавой ценил минуты в обществе веселом, средь светских красавиц и музыки прекрасной… Только в глаза такому смотреть внимательно не надо – в огромных и темных пылал огонь спартанский, ничем неутолимый, потому что питался небесной жаждой правды…
– Уверен: никто не сомневается в моей готовности на действие. Но буду прям: Ермолова я опасаюсь. Он близкий к трону человек. Да, ум государственный, видит все несуразицы и глупости устройства политического – тут наш Александр Сергеич прав. Но пойдет ли он против династии?
– Он ей служил и жертвовал собой несчетно раз, а Александру лично предан! – горячо откликнулся Оболенский, сбросив остатки полудремы. – В Ермолова-революционера и я не верю, он очень осторожен, и скорее… усмиритель. На Кавказе нрав его ожесточился.