Тысячелетнее младенчество
Шрифт:
Император надолго задумался, но легкая улыбка не сходила с его лица. Он что-то вспоминал… что? Как выручал Вильгельма прусского, не щадя солдат? Париж? Где англичане отняли у него лавры победителя?
– Сильны умом мы задним… Двадцать пять лет правления – пора итожить, мой дорогой. Давно тебе я говорил, что срок уж близок, перемены на пороге. И будем прямы: то, о чём мечтали, – не удалось. Вот и военные селенья… Казалось бы, отрада глазу, но… Помню, помню, ты был против них, но трудом великим идею блестяще воплотил. Однако мне нашептывают: «мужик-солдат», «солдат-мужик» – это не отвечает самой природе и опасно взрывом. И ты предупреждал… Значит, ломал
Под каждым словом императора Аракчеев сникает всё больше, и будто слышен скрежет сжимающейся в нём пружины; потом тяжелым взглядом сверлит своего венценосного друга и не изменяет своей привычке говорить только правду.
– Только теперь я проникаю, мой брат и покровитель, как опасно положенье. В губерниях нет средств на самое необходимое – больницы, школы… Мануфактуры стали, всех разорили английские товары, через Польшу к нам идущие. И льготы бриты требуют как прежде!
Александр долго молчит, прикрыв глаза, отвечает тихо, таинственно:
– Всё те ж грехи, припоминаю. С тобой как другом поделюсь. Жалею я сейчас, что с Бонапартом им удалось меня поссорить, и сестру не отдал ему в жёны. Наш Тройственный союз – его, Вильгельма и меня – был бы для Европы благом, а для России – так вдвойне. Теперь Наполеона нет, но тень его блистательных побед накрыла все монархии, и они поблекли, закачались. А честь упасть хотят России уступить! Нет, уж лучше сам я на голгофу поднимусь! (Широко открывает глаза.) Вижу, вижу, как ты злишься и не одобряешь, и всё же можешь быть полезен. Ты был у меня противовесом всем этим либералам-реформаторам! Сейчас им нужно указать на место. Я и предположить не мог, что придет время и противовес заменит сам товар…
– Заменял, заменял, Ангел наш. – Аракчеев язвительно усмехнулся. Он еще не знал, что задумал Александр, но если пришло время действовать, то это его время. – Противовесом был отсутствию подолгу царя-батюшки – по важным причинам. И бездействию его – от страшной привычки либералов вешать королей. Предупреждал, что заигрывать с ними опасно…
– Браво! Вот теперь к делу. Какова надежность ныне твоих военных поселений, любезный Алексей Андреевич? Могу ли рассчитывать на верность в случае угрозы мне и даже династии? Ответствуй, как всегда, не приукрашая!
Начался обстоятельный разбор военных возможностей полков, настроений солдат-крестьян, их нужд и дисциплины…
– Буду прям и честен, мой император. Будут послушны шевеленью пальца, но… если буду при них в тот час!
Александр с минуту пристально смотрел на генерала.
– На месте… как дрессировщик в клетке? И никто иной войти не смеет? Экого зверя вырастил! Когда-нибудь сожрет он и тебя. Значит, сидеть тебе и самолично сторожить! Это наш запасный кулак, а может быть, и основной (откидывается в кресле и прикрывает глаза). Пошли на юг людей, в Крым, без уведомленья Воронцова, найди уютное местечко, обширное, не постесняйся. Очисти от нежелательных людей с оплатой их потерь, оформи мне покупку… После дачи на Каменном еду в Царское, а в конце лета – Таганрог… Белоцерковский смотр, потом херсонских поселений и войск в Крыму – я не оставил мысль одернуть турок и помочь славянам на Балканах. Вот план последний – потом уж отреченье…
– Мой государь… – Аракчеев обомлел.
Колокольчиком вызвав камергера, Александр вновь вернулся в веселое расположение духа. Ему явно нравилось удивлять и озадачивать своих сановников.
– Сейчас попьем чаек со сливками – твой любимый, – и ты мне дашь совет. Не надо много слов. На тебе моя рубашка, как в час лихой, и образок мой носишь. И я тебя люблю – поэтому внимай, чтоб нас опять не обыграли. Сядь в Грузине, поглубже и покрепче, никому не доверяя. Будет от меня курьер с надежным знаком, если… понадобишься.
– Отречение опасно, мой государь. – К Аракчееву вернулась его привычная твердость, но в проницательных глазах застыл ужас. – В отречение не поверят те, кто затевает смуту, и захотят ответ найти надежнее… как для вашего отца. Обомлел я не случайно давеча: как будто пьесу слышу, сотканную из ночных кошмаров. А уж какие мастера на то извечные враги отечества нашего – нам хорошо известно…
– На то она и щука… – Император усмехнулся одними губами.
Задушевные друзья пьют чай в самом благодушном настроении, уверенные друг в друге, как собака и хозяин. Потом долго прощаются, и Аракчеев уходит.
Через полчаса в кабинет вызван генерал-адьютант Бенкендорф. Он входит с важностью екатерининского вельможи, на узком и как бы потертом лице живы лишь проницательные глаза; временами в них вспыхивает огонь необыкновенной силы, и тут же гаснет, и за сим таинством неизменно следует легкая улыбка, чрезвычайно любезная и доброжелательная. Шеф тайной охранки был из той породы редких людей, которые обладают и личным мужеством, и глубокой прозорливостью, способной смыкать и размыкать самые мудреные хитросплетения вокруг царского трона. В случае любой щекотливой ситуации, даже если это бытовая мелочь, или в случае большой опасности, как это было во время небывалого наводнения осенью минувшего года, первая мысль царя всегда о нём, о его способности мгновенно увидеть причины и точно оценить возможные последствия. И главное – тут же действовать. Действовать!
Александр I и этого весьма важного для него гостя встретил опять сидя на низком кресле, левая нога вытянута на маленьком изящном стульчике, а на лице имея страдальческое выражение и в то же время плохо скрываемый азарт.
– Александр Христофорович, располагайся и располагай моим временем. Сегодня все сцены, так сказать, должны быть заполнены, мы ничего не должны упустить. Скоро еду: дача, Царское, потом на юг… Тебе отсюда хода нет. Будем действовать на них обоюдно соотносясь и будем точны! Сначала скажи мне о поляках – весь свет шумит о смелости суждений… Так опасны, граф?
Бенкендорф без жеманства и особой почтительности в жестах свободно расположился на мягком стуле за столом. Невидящим взглядом он выбрал некую точку поверх головы императора, куда будет смотреть на протяжении всего разговора, будто там находилось что-то (или кто-то?), видимое только ему. Голос его был слегка надтреснут, раздвоен. Кажется, он им не совсем владел и не хотел владеть, так как невысоко ценил сам факт беседы, а только то, что принес с собой царю.
– Отнюдь, ваше величество: поляки сильны только в красивом и сильном слове в свете. А сами боятся революции больше наших царедворцев. Но брожения плодят и ждут от вас подарка – независимости и короля.