Тюльпан
Шрифт:
— У них есть все, кроме соловья, — прохрипел дядя Нат, — но его-то они и не получат!
— А вот что пишут: «Торжество милосердия. Праздничная благотворительная неделя, организованная под эгидой великодушной элиты нью-йоркского общества, начнется завтра вечером. Цель мероприятия — предоставить в распоряжение Постящегося некоторую сумму, которую он свободно сможет использовать для своего великого гуманистического движения „Молитва за Победителей“. Семь ночей развлечений и радости включают в свою программу…»
— Не изводите себя, патрон, — быстро выговорил дядя Нат.
— Мы выберем одну наугад — «Ночь Франции», «ночь шампанского и духов, незабываемых нарядов,
Тюльпан хмыкнул, что могло при желании сойти и за хрип, и за вопрос. Его нос показался еще больше, желтый котелок — еще самоувереннее, но, говорю вам, негры, этого мало, мало, чтобы помешать моему соловью петь.
— Эй, патрон! — быстро встрял дядя Нат. — Патрон, не изводите себя!
— Отметим также «Нубийскую ночь», «в ярких, изображающих джунгли декорациях которой величайшие кутюрье Нью-Йорка представят свои последние модели, а изысканная звезда стриптиза Рози О’Ха будет выставлена на продажу с аукциона по-американски в пользу голодающих детей Африки…»
Тюльпан открыл рот, но не сказал ничего. А, в общем-то, что вы хотели бы, чтобы он сказал? Дядя Нат тоже открыл рот и показал зубы, отнюдь не сиявшие белизной.
— «„Творите добро весело“ — таков девиз организаторов. Все предусмотрено для услады зрения, слуха и вкуса. Величайшие звезды сцены и экрана обещали свое участие. Нашими заслуженными шеф-поварами будет специально освоена техника приготовления самых изысканных блюд. Под руководством доктора Шмалетца три больших оркестра будут аккомпанировать танцующим. Ожидаются самые сенсационные аттракционы. Все места уже заняты». А теперь, — заключила Лени, — держитесь, патрон. «Но один вопрос занимает всех. Проживет ли молодой идеалист еще неделю или же его преждевременная кончина помешает состояться празднеству?»
Мгновение Тюльпан молчал. А что, негры, вы хотели бы, чтобы он сказал?
— Дядя Нат.
— Да, патрон?
— Дайте мне поесть.
— Да, патрон, спасибо, патрон! — завопил дядя Нат. — Я знал, я знал, что праздник милосердия не помешает моему соловью петь, нужна штука покрепче!
Он схватил свою фуражку с надписью «Central hotel» и бросился вон.
— А, так они хотят танцевать! — шептал Тюльпан.
Он оставался рассеян и молчал, пока не вернулся старый негр. И тогда он приподнялся… А что вы, негры, хотели бы, чтобы он сделал? И стал есть.
— Патрон, успокойтесь!
Он ел. Он ел, и это было как землетрясение, как порыв ветра, как глоток моря. Слушайте, негры: он заглотнул кровавый свет занимавшегося дня, Бельзен и Бухенвальд, маленькую деревушку по соседству и ее рыбаков, и он выпил весь позор и съел весь сухой хлеб узилищ. Слушайте, негры: он заглотнул все хлопковые поля, и самые большие заводы мира, и все прекрасные сказки, которые нашептывают на ушко детям, и все надежды, которые кидают мужчинам, и все цветы, которые называют дикими, потому что они растут свободно. Слушайте, негры, слушайте: он ел так, как отказываются сдаться, как говорят рассвету «прощай», как вздергивают Муссолини, как берут Берлин. Но когда он окончил трапезу, он все еще был очень голоден, негры, и многое, многое на земле еще можно было проглотить. Он съел Нотр-Дам, и зеленые пастбища, и весь первосортный белый хлеб, и всех соловьев,
— Будьте благословенны, — выдохнул он.
И упал.
— Патрон!
Вдвоем они подняли его под руки.
— Эй, патрон! — позвал дядя Нат. — Вы же не собираетесь окончательно… извести себя?
— Ныне и присно, — проскрипел вдруг Тюльпан, — все места заняты…
Он выпрямился.
— О предательский род человеческий, — вскричал он, — столь вероломный, раболепный, глупый! Я пригрел тебя на своей груди… пусть радость твоя пребудет в мире мира! Пусть никогда не умолкнет смех твоих детей!
— Он благословляет, — метался дядя Нат, — говорю вам, он благословляет, когда надо проклинать.
— Пусть заберет тебя чума! Пусть худшая судьба станет твоей судьбой! Пусть женщины твои сделаются волосатыми и лысыми… Пусть никогда не хватает хлеба твоим устам, света твоим очам, силы твоему телу! Да пребудешь ты в ночи времен и в мистерии миров как самый чистый свет, который когда-либо представал перед лицом солнца!
— Вы благословляете, патрон, — стонал дядя Нат, — вы всегда благословляете там, где надо проклинать!
— Пусть океан поглотит твои города и поля, пусть утонет последний Ной вместе со своим ковчегом и пусть лишь один осел выплывет, чтобы воспеть твой конец! О стерильная проституция, чьи недра точит гнилая болезнь, пусть этот затерянный в веках осел горланит твою историю, и в будущих мирах никогда не замолкает смех!
— Так, патрон, так, — радовался дядя Нат, — разделайтесь с ними, и покончим с этим…
— Пусть в ночи твоей всегда с избытком хватает кошек и соловьев, — шипел Тюльпан, — и да будет тебе прощение и отпущение… Я не могу! — прохрипел он. — Я слишком люблю его!
Он сделал огромное усилие. На висках и на шее у него набухли вены:
— Да забудешь ты греческий и латынь, и да будет родным твоим языком немецкий!
И тогда что-то лопнуло в его сердце с оглушительным треском. Он посинел, потом сделался фиолетовым, потом зеленым. И вдруг зловещая победная улыбка скривила его губы.
— Они не потанцуют!
…Невероятный шум поднялся на улице, когда окно чердака широко распахнулось и появился молодой идеалист, который на минуту повис в воздухе с желтым котелком на голове и первоклассной парой белых крыльев за спиной. Левой рукой он прижимал к себе буханку хлеба, а правой отщипывал крошки и бросал их в толпу, будто кормил голубей. Он изящно проплыл над толпой, кроша хлеб, потом вдруг взмыл с невероятной скоростью, точно небо вдохнуло его в себя. Мгновение еще было видно, как старается он удержать на голове котелок, потом его силуэт удалился, стал малюсенькой точкой и наконец пропал совсем, но долго еще крошки хлеба, точно слезы, падали на мир человеческий.