У беды глаза зелёные…
Шрифт:
Ночной перелет, палаточный городок у подножия горы, вершину которой никогда не видно из-за тумана. Снова учеба, теперь уже в обстановке, максимально приближенной к боевой, обучение бою в горной местности. К чему же нас готовят? Почти полгода еще ползали мы по ночным ущельям и перевалам. Скромно отпраздновали мое девятнадцатилетие. Июнь. Почему-то нет писем.
Командир, смуглый полковник со Звездой Героя, построил нас и, услышав мой номер, отозвал в сторону. Не глядя на меня, протянул конверт, почему-то открытый. Почерк корявый, незнакомый. Привожу полностью эти
«Здравствуйте, Геннадий! Пишет вам незнакомый человек. У вас случилось большое несчастье. Крепитесь. Ваша мама очень просит вас приехать после службы домой. Передает вам большой привет ваш знакомый дед Степан и ждет вас!».
И всё. В глазах поплыли круги, и я протянул письмо полковнику, который молча наблюдал за мной, видимо, зная содержание письма. Конечно, мы ведь – «спец».
Он взял письмо, зачем-то потрогал Звезду на груди и заговорил:
– Крепись, боец! Знаю, что хочешь в отпуск. Знаю, что положено, но не могу. В Союзе бы – другое дело! От нас уходит в отпуска только «Груз-200» на «Тюльпане».
Ты солдат, ты русский солдат и ты выполняешь боевой приказ! Вы – элита! И вы должны оправдать себя!
С трудом я забрел в палатку и рухнул на лежанку. Что мать больна, я знал. Может Люська вышла замуж? Я не заплакал, но в душе решил убить Люську и её жениха. За измену… Если вернусь…
Затем война. Жестокая и бессмысленная.
Сопровождение колонн, ночные выброски с «вертушек», но в основном задания профессионального уровня по ликвидации противника. Мы были беспощадны и спокойны. Мы не имели права на промах. Мы не имели ни званий, ни фамилий, ни наград, только жетон с личным номером и группой крови. Но нам было по двадцать лет, и мы хотели жить.
Очередное задание было кратким и обыденным. Задачу ставил человек в гражданке с мужественным, худощавым лицом. Нам следовало обеспечить прикрытие важного стратегического объекта, на который предполагалось нападение.
Черный квадрат на карте. Шесть человек. Вооружение обычное: штурмовой «калашников», четыре рожка с патронами, два ножа, прибор ночного видения. Одна граната – самоликвидация. Рацию не брать. Сигнал отхода – три красные ракеты. По выполнению задания оставшиеся полгода дослуживают в Союзе.
Мы смотрели на «Батю», который угрюмо стоял в стороне. Поймав наши вопросительные взгляды, он пожал плечами.
На месте, куда нас забросили, мы разделились. Клещ с Моряком залегли в ложбине, контролируя возможный подход духов по высохшей пойме реки. Палыч и Рыжик поднялись на небольшую горку, чтобы держать единственную дорогу, ведшую к объекту, а я со своим напарником Конюхом залег посередине, в расщелине, видя перед собой ущелье.
Пролежали целый день. Тишина. Тишина на войне – всегда плохо, невольно собираешься в комок нервов, в тугую пружину, готовую в любую минуту стремительно разжаться. Разорвалась тишина под вечер двумя короткими очередями в самом неожиданном месте – наверху, где лежала основная пара. Пара сухих очередей и опять тишина.
«Почему забрали рацию?», – мелькнула мысль.
Затем внизу, в ложбине, беспорядочная перестрелка, и ухнул спаренный взрыв.
Мы поняли, что это значит. Промелькнул в памяти угрюмый взгляд Бати. По методичному уничтожению нашей группы мы с Конюхом догадались, что душманы знают, сколько нас и где мы находимся. Знать об этом мог только тот, кто нас посылал. Значит мы десерт?
– Подавитесь, суки, – прохрипел я, выкладывая перед собой рожки с патронами, ножи и гранату.
Раздалась очередь, и прямо перед глазами упали срезанные кусты. Сколько их? Духи лезли, как тараканы из всех щелей с подстегнутыми полами халатов и одинаковыми бородатыми рожами.
Разгорелся бой. Конюх вел прицельный огонь, отчаянно матерясь и парализуя душманов, не давал поднять им головы. Я полулежал на правом боку и посылал короткие, точные очереди из своего автомата, экономя патроны.
Странное спокойствие охватило меня. Нас вычеркнули из списка живых, но кто и зачем?
Внезапно из-за валуна, темневшего в десятке метров от нас, выскочил здоровенный негр. С криком «Аллах акбар!» он вел перед собой стволом автомата, чертя трассирующую струю.
– Ах ты падла обкуренная! – заорал я. Левая рука сработала молниеносно, и нож по рукоятку вошел в оголенную грудь, под сердце.
– Ловко ты его, Гена! – крикнул Конюх, перекатываясь на другое место.
Внезапно что-то резко дернуло меня за левую ногу, и сразу наступила тишина. Скосив глаза вниз, я увидел, как на левом голеностопе расплывается кровавое пятно.
– Поймал, гад! – чертыхнулся я.
– Ну, братан, кажись отбились. Попали мы с тобой, Гена, конкретно. Если до утра не выберемся, будет нам такая же хана, как и пацанам! Э-э, друг, да тебя, кажись, зацепило? Ты давай, перевяжись, а я пока покурю, – тараторил не остывший еще от возбуждения Конюх.
– Смотри, осторожно с огнем, а то шлепнут из «базуки», – предупредил я его и, задрав штанину, осторожно пощупал рану. Вот она! Пуля, видимо, была на излете и застряла неглубоко. Стиснув от нестерпимой боли зубы, я вторым ножом расковырял рану и, подцепив металлический кусочек острием, резко подковырнул его. Затем, крепко перевязав кровоточащую рану, я откинулся на спину, размышляя о своем и не слушая болтовню Конюха.
Я прекрасно понимал, что если ночью нам не перережут глотки, на что душманы большие мастера, то наступившее утро может оказаться последним. Говорят, в такие минуты перед глазами проносится вся жизнь. Но я вас уверяю, у меня ничего не проносилось.
Мысленно я перечитывал последнее письмо, анализируя, что могло случиться дома. Возможная смерть матери? Навряд ли, ведь она просила меня вернуться. Пожар или потоп? Может быть. Единственным несчастьем могло быть внезапное замужество Люськи, зеленоглазой змеи.
Я прекрасно помнил ту последнюю ночь на сеновале, дрожащее от возбуждения тело, страстные поцелуи, горячий шепот.
– Геночка, родной, я так хочу от тебя сыночка, такого же голубоглазого, как ты!
«Может, надо было тогда сделать сыночка, а то сберег для кого-то», – злобно думал я.