У Черных рыцарей
Шрифт:
— Ну, слава богу!
Браун швырнул шляпу на диван, расстегнул ворот сорочки и, придвинув кресло поближе к Шульцу, сел.
— В доказательство моего искреннего расположения разрешите открыть вам одну тайну…
— Что вы посланы следить за мной?
Гарри расхохотался.
— Вот почему вы так хорохорились! Откуда вы знаете?
— Из опыта, как сказали вы однажды… Я не первый день в разведке. И догадываюсь — это поручение Шлитсена. Давно с ним работаете?
— С осени сорок первого… Тогда он был иным… Или, может, только казался иным…
— Не смею спрашивать, каков он был, — ведь во взаимоотношения двух боевых друзей вмешиваться не положено.
Фред
— Да, когда-то мы были друзьями .. Было да сплыло… Послушайте, Фред! Только откровенно: вами иногда овладевает разочарование, неверие, как вот мною?
— Всякое бывает…
— Майн готт! Какими мы были в начале войны! Фюрер, фатерланд! Райх! Бессмертие героям! Райская жизнь живым!.. Где все, за что гибли наши лучшие солдаты, за что страдали мы? Куда исчезло? Если вспомнить, кем мы были и кем стали…
Разговор все больше интересовал Фреда, однако он, как и прежде, не подавал вида.
— Вы сегодня в плохом настроении, Гарри!
— Только сегодня? Вот уже почти год…
— Вчера вы перебрали, Гарри, сегодня добавили… Когда человек выпьет, всё, что скрыто в тайниках души, вырывается наружу, так как человек ухе не властен над своими чувствами. Это плохо для всех, а для разведчика в особенности.
— Слишком уж все у вас правильно, откровенно говоря. Что же, разведчик, по-вашему, — не человек? Потому и напился, что хочется погасить в себе все человеческие чувства! Я же, как молитву, всякий раз повторял слова фюрера о призвании расы господ, а где очутился? У развалин фатерланда, у могилы собственных мечтаний и надежд. Ибо эфемерными были эти надежды и мечты, вот что я вам скажу! Никто ничего мне не даст, если я сам не вырву свой кусок, сам не позабочусь о том, чтобы стать господином. И плевать мне тогда на всех и вся, на всех шлитсенов и нунке… Да не глядите вы на часы! Говорил же вам
— сегодня никто не позвонит… Сколько до семи?
— Через четверть часа можете считать себя свободным.
— Тогда в нашем распоряжении ещё полчаса. Условился встретиться с одной девчонкой в восемь. Жаль, если кто-нибудь перехватит. Милашка этакая, сами понимаете…
— Догадываюсь.
— Идея, Фред! А не махнуть ли нам вместе? Весьма приличный дансинг, а девочки — пальчики оближешь.
— Нет, меня больше соблазняет вот этот словарик. В чужом городе, не зная языка… Кстати, вы не поможете мне написать несколько цидулок и отправить по этим адресам — портье дал мне список антикваров. Хочу разузнать о гобеленах, чтобы напрасно не ходить.
— Успеется! Напишем завтра утром. Раз уже заговорили откровенно…
Гарри ещё долго сетовал на судьбу, так обманувшую его, на собственную глупость, которая привела его в школу «рыцарей благородного духа», где им понукают, как быдлом, где всем заправляют те, кто забрался наверх и сумел о себе своевременно позаботиться.
— Уверяю вас, Фред, мы только пешки, которые они выбросят из игры, как только достигнут своего. А я не хочу быть пешкой! И вы, я вижу, не из тех, кого можно передвигать по доске, — горячо шептал Гарри, придвигая кресло ещё ближе к Фреду. — Когда раньше меня посылали на задание, пусть самое сложное и ответственное, я шёл не колеблясь. Я верил — это ещё одна ступенька вверх. А теперь? Вот Шлитсен предупредил, что в багаже важные документы, возможно даже ценности. А я вдруг подумал: кому мы их повезём? Фюреру? Родине? Или тем бонэам, что, втянув нас в авантюру, первыми сбежали? Нет у нас с вами ни роду, ни племени! Выходит, мы два офицера, а в сущности двое нищих, должны рисковать жизнью, как делали это не раз, в угоду честолюбию и ради кармана тех, кто нас обманул и будет обманывать впредь, если мы не поумнеем. К нам в руки попадёт настоящий клад, ведь документы — тот же клад, а мы его чудно-мило отдадим Шлитсену и Нунке, которые сумеют нагреть на этом руки! Почему вы молчите, Фред?
— Уже четверть восьмого, и вам пора идти, улыбнулся Шульц, показывая на часы.
Гарри нехотя, словно колеблясь, поднялся с кресла. Он медленно, очень медленно застегнул ворот рубашки, почистил щёткой туфли, поправил перед зеркалом галстук… Фред видел, как напряжённо Браун ждёт ответа или какого-либо замечания.
Но Фред не проронил ни слова. Опустив веки, он задумчиво курил сигарету, как бы мысленно взвешивая все, только что услышанное.
Сокрушённо вздохнув, Гарри не торопясь вышел.
ГОБЕЛЕНЫ БЫВАЮТ РАЗНЫЕ…
Любой путеводитель для туристов обычно грешит против истины, рассказывая о той или иной местности. И не потому, что авторы справочника сознательно допускают неточности. Просто, акцентируя внимание на главном, наиболее характерном, они невольно затушёвывают остальной фон, а это нарушает соотношение обычного и необычного.
Когда после разговора с Гарри Фред вышел из гостиницы, несоответствие между действительным и воображаемым наполнило его сердце разочарованием. Он быстро определил, где находится, узнал знакомые по фотографиям и описаниям здания, но их характерные очертания как бы нивелировались в потоке стандартных сооружений, обычных для центра любого большого города. Поступь нового века! Шагая по улицам города, современное безжалостно стирает остатки прежнего, его своеобразие, снисходительно перешагивая кое-где через памятники старины, — в угоду поколению, ещё крепко связанному с прошлым.
Мысли эти промелькнули в голове Фреда и исчезли. Слишком уж много у него сегодня волнений, чтобы им поддаваться. Хотелось поскорее отправить письмо Курту, надо было обдумать, как вести себя с Гарри Брауном, выяснить, насколько тот был откровенен.
Улица, по которой Фред шёл из гостиницы, была людной. Это и затрудняло и облегчало положение. В толпе легче затеряться, но можно и не заметить, что за тобой следят. Фред несколько раз останавливался то у витрины, то у дома интересной архитектуры, чтобы проверить, нет ли хвоста. Наблюдения как будто не было.
Вот и площадь Пуэрта-дель-Соль — «Ворота солнца», как поэтично окрестили её испанцы. Большая, окружённая высокими, ярко освещёнными домами, она пульсировала, словно огромное обнажённое сердце, которое, то сжимаясь, то расширяясь, как бы наполнялось кровью и тотчас разгоняло её по сосудам — улицам. Пуэрта-дель-Соль и впрямь сердце столицы, тот узел, откуда берут начало десять главных улиц, широких и ровных, на которых никогда не прекращается движение. Полюбовавшись фонтаном, Фред свернул на одну из самых оживлённых улиц — Алькола.
Сухой неприятный ветер, дувший весь день, к вечеру стих. Лишь изредка по вершинам деревьев пробегал едва уловимый трепет — последний истомлённый вздох умирающего дня. Прохлада словно струилась с вечернего небосвода, на котором одна за другой зажигались звезды. Отсюда, с земли, они казались едва заметными пятнышками — ведь на улице вспыхивали свои ночные огни. Огоньки пробегали и гасли вдоль фасадов на рекламных транспарантах, загорались в глубине зеркальных витрин, мигали в окнах вечно бодрствующих гостиниц, мерцали над входами бесчисленных ресторанов и кафе. Казалось, люди сознательно хотят ослепить себя искусственным светом, будучи не в силах преодолеть страх перед бездонной пропастью неба.