У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
— Пико, никак нельзя поговорить с падре раньше, днем? — умоляюще, словно от него зависело предоставить ей эту аудиенцию, спросила она.
— Не думаю… Нет, конечно, он сегодня собирался быть у монсеньора и в курии, — где же ты будешь его ловить? Да потерпи до вечера!
Конечно, до вечера придется ждать, Беатрис посмотрела на свои часики, потом оглянулась на большие настенные. Нет, те и другие показывают одинаково — пять минут третьего. Еще шесть часов.
— Мне нужно уходить, Пико. Ты остаешься?
— Да, мы тут договорились встретиться с одним парнем… — Пико тоже посмотрел на часы. — Он обещал прийти в два, верно, опоздает. Это насчет студенческого общежития для центроамериканцев… Тут сейчас много ребят с перешейка, мы хотим устроить для них что-то вроде приюта, а то они…
— Прости, Пико, я спешу. — Беатрис поднялась, застегивая плащ. — Всего хорошего. Звони мне…
— Ладно, как-нибудь звякну. Счастливо, Дорита, поправляйся.
У кассы она подала контрольную карточку, уплатила выбитую на ней сумму и вышла на улицу. Погода не улучшалась, небо было таким же темным, резкими порывами дул с Ла-Платы холодный и сырой восточный ветер, бросая в лицо мелкие дождевые брызги. Еще и эта погода, словно нарочно… Как рано наступила в этом году осень — только начало марта, а уже… Впрочем, хорошая погода до настоящей осени еще вернется…
Дойдя до «Гельвеции», старейшего кафе столицы, ржавая вывеска которого традиционно не подновлялась со времени первых президентов, Беатрис свернула за угол, мимо бронированного входа в штаб Национального антикоммунистического командования [47] . Да, погода может еще улучшиться. А вот как будет с нею… Невозможно представить себе, что еще неделю назад все в ее жизни было иначе. Было солнце, тепло, была радость, и очень много хорошего было впереди. Она поежилась и туже затянула пояс плаща, ниже надвинув капюшон. А в Кордове… Как хорошо было ей там в ту последнюю неделю перед праздниками…
47
Comando Nacional Anticomunista — один из отделов «Национально-освободительного союза» — террористической организации, созданной Пероном для борьбы с политическими противниками.
В тот день, когда ее сбросила испугавшаяся Бонита, она думала, что счастливо избежала несчастья. Еще бы — можно было удариться головой о камень! А на самом деле… Такое ли уж это было бы несчастье? В тот день она была счастлива: она любила Фрэнка, сердце ее было чистым, она могла уважать себя и считать себя достойной уважения со стороны окружающих. Внезапная смерть — и она именно такой, счастливой и чистой, перешла бы в вечную жизнь. А теперь…
На непривычно безлюдной Пласа-де-Майо ветер мотал мокрые листья пальм, гудел в колоннаде кафедрального собора, раздувая пламя неугасимого светильника. Низко над площадью бежали тучи, почти цепляясь за флагшток на крыше Розового дома, где тяжело плескалось полотнище государственного флага. Бело-желтый флаг Ватикана над входом в папскую курию, рядом с собором, тоже потемнел и обвис, едва колышась тяжелыми складками. Беатрис несколько раз прошлась взад-вперед, от соборной паперти до резного гранитного подъезда страхового общества на углу, и всякий раз, проходя под бело-желтым штандартом, придерживала шаги и с надеждой и замиранием сердца вглядывалась в темный провал парадного.
Потом она сообразила, что это глупо — ждать здесь падре. Он может и не быть в курии, а даже если он и здесь, если ей удастся перехватить его у дверей, то не станет же он разговаривать с ней на улице… Да, но зато тогда можно было бы определенно договориться на вечер…
У подъезда стояла шеренга машин. Беатрис пробежала ее взглядом — знакомой черной «ланчии» не было. Хотя падре мог приехать и в чужой машине… Хорошо, она еще здесь походит, сосчитает до трехсот, а дольше ждать нет смысла…
Она сосчитала до трехсот, потом до четырехсот пятидесяти. Всякий раз, когда из подъезда курии выходила фигура в сутане и круглой шляпе, у нее обрывалось сердце. Но всякий раз это оказывался не падре Гальярдо.
Беатрис достала из сумочки скомканный платочек, вытерла мокрое от дождя лицо и побрела вниз, к площади Колумба. Часы на башне муниципального совета пробили три. Еще пять часов. Триста минут. Восемнадцать тысяч секунд. Сосчитай до восемнадцати тысяч, и все. Совсем немного. Ее спортивные туфли на толстой подошве из белого креп-каучука, очевидно, промокли, ногам было холодно. Она приостановилась и попыталась пошевелить пальцами. Да, промокли.
Нужно ехать домой, подумала она вяло. Наверное, она уже простудилась — во рту было сухо, лицо горело, кожа на спине и на плечах стала болезненно-чувствительной, как после солнечного ожога на пляже. При каждом движении легкий нейлон царапал ее, словно это была толстая шерстяная фуфайка. Поморщившись от неприятного привкуса, Беатрис достала из кармана плаща столбик ментоловых лепешек и попыталась развернуть его пальцами в перчатках. Скользкий целлофан не поддавался, она чуть не заплакала от этой новой неприятности и разорвала обертку зубами. Прохладный вкус мяты сначала приятно освежил рот, потом показался отвратительным, горьким. Она выплюнула таблетку и остановилась под аркадами на углу Леандро Алем, пытаясь сообразить, каким автобусом или троллейбусом можно добраться отсюда домой.
Дождь усилился. За его прозрачной завесой, как в тумане, высился стеклянный закругленный фасад морского министерства. Часовые конно-гренадеры укрылись в нишах по обеим сторонам парадного бокового подъезда Розового дома, но капитан кастильской короны дон Хуан де Гарай продолжал непоколебимо стоять на своем гранитном цоколе, выставив вперед правый ботфорт и надменным жестом указывая вниз протянутой рукой в перчатке с раструбом, словно говоря: «Здесь!» Бородатое лицо знаменитого авантюриста и конкистадора, четыреста лет назад основавшего на пустынном берегу Серебряной реки маленькое укрепление Нуэстра-Сеньора-де-Буэнос-Айрес, мрачно глядело из-под сходящихся углом краев боевого морриона [48] .
48
Morrion — испанский шлем без забрала (XVI в.).
Нужно скорее ехать домой. Беатрис открыла сумочку, выгребла мятые бумажки, мелочь. Одиннадцать песо с чем-то, должно хватить. Она затолкала деньги в карман и подошла к самому краю тротуара, морщась от залетающих под аркаду дождевых брызг. На ее счастье, такси с красным флажком подошло сразу и ей удалось опередить бросившегося было господина с портфелем. «Окампо, угол Кастекс», — сказала она, стуча зубами от озноба, и машина тронулась.
Войдя в калитку, Беатрис прежде всего заглянула в сад. Гараж открыт, машины нет — значит, отец куда-то уехал. В промелькнувшем тотчас же чувстве облегчения было что-то нехорошее. Она осторожно прикрыла за собой тяжелую дверь с позеленевшими бронзовыми мордами и на цыпочках прошмыгнула через холл. Не успела она подняться до первой площадки, как из двери нижнего коридора вышла мисс Пэйдж.
— Вы, Дора? — удивленно спросила англичанка. — Так рано?
Беатрис посмотрела вниз через перила.
— Я ушла с работы, мисс Пэйдж, мне нездоровится.
— О-о… Тогда ступайте в постель, я принесу вам чаю. Температура есть?
— Нет, мисс Пэйдж…
В ее комнате было холодно, из-под неплотно прилегающей двери на балкон сильно дуло. Дрожа, Беатрис разделась, запахнула на себе теплый халатик, натянула на ноги колючие шерстяные носки и свернулась на постели, укрывшись теплым индейским пончо, когда-то присланным отцу одним почитателем из Сальты. При всей ее любви к старому дому, в такую погоду она положительно его ненавидела. С мая по сентябрь он превращался в настоящий холодильник: ни одна дверь плотно не прикрывалась, из окон дуло, в роскошных когда-то каминах можно было сжигать уголь целыми тоннами и все равно дрожать от холода. Жилые комнаты кое-как отапливались переносными керосиновыми каминами «Вулкан», которые требовали неусыпного надзора и при малейшем упущении надолго отравляли воздух въедливым чадом. В позапрошлом году, когда доктору Альварадо удалось издать в Чили одну из своих работ, он пригласил специалиста и поручил ему составить смету на проводку центрального отопления; оказалось, что стоимость его не покроется и тремя такими гонорарами.