У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
Пришла мисс Пэйдж с подносом. Беатрис выпила крепкий, по-английски, чай, проглотила какие-то таблетки и снова легла, укутавшись поплотнее. Ей стало тепло, началась дремота. «А вдруг просплю?» — мелькнула в голове тревожная мысль. Она встала, чтобы завести будильник, но его на столе не оказалось. Беатрис обвела глазами комнату и вспомнила, что будильник вчера брал отец. Плотнее завернувшись в халатик, она вышла в коридор.
В комнате отца, сумрачной от темных корешков книг, было еще холоднее. Будильник стоял на заваленном бумагами столе. Беатрис взяла его и машинально поднесла к уху; взгляд ее упал на развернутый лист какого-то письма, наполовину торчавший из-под пресс-папье. «…При нашей последней встрече, уважаемый доктор, я подробно информировал Вас о положении дел на факультете и сообщил о наличии нескольких изолированных пока групп демократически настроенной молодежи, могущих если не слиться полностью, то во всяком случае действовать в нужный момент вполне координированно. Сейчас я хочу еще раз подтвердить Вам мое глубокое убеждение в том, что подобные студенческие центры могут стать основным гражданским ядром освободительного движения в Кордове. Человек, которому поручено доставить это письмо, дополнит его устными…»
Беатрис прочитала это, держа у щеки маленький тикающий будильник, и только здесь сообразила, что читает чужое письмо, и к тому же секретное. То, что отец участвует в антиправительственном заговоре, даже не поразило ее сейчас — это было как-то слишком далеко от нее, чтобы об этом думать. Она подняла брови и вышла из комнаты. Уже в коридоре она забыла и о письме, и о заговоре.
Вернувшись к себе, она завела будильник на семь тридцать, поставила на тумбочку у изголовья и снова свернулась в клубок, натянув на уши пончо.
— Падре Гальярдо у себя, сеньорита, — вежливо и холодно сказала элегантная пожилая секретарша, — но он занят и никого не принимает. Он назначил вам на сегодня?
Беатрис сделала беспомощное движение:
— Нет, я… Мне абсолютно необходимо видеть падре, поймите… Если бы вы были так добры сказать, что его хочет видеть Дора Беатрис Альварадо… по совершенно неотложному делу… Я уверена, что падре не откажет…
— Вы дочь доктора Альварадо? — спросила секретарша, чуть приподняв брови.
Беатрис судорожно кивнула;
— Хорошо, я спрошу у падре…
Секретарша собрала бумаги и вышла, указав Беатрис на кресло. Та осталась стоять, комкая перчатки. «Помоги же мне, — крикнула она мысленно, обращаясь к своей небесной покровительнице, — помолись за меня… Sancta Beatrix ora pro me…»
— Падре Гальярдо примет вас, — более любезно сказала вернувшаяся секретарша. — Разденьтесь, пожалуйста… Повесьте плащ сюда.
Беатрис сняла плащ.
— Сюда, сеньорита, вторая дверь направо.
— Благодарю вас.
Перед дверью она остановилась, охваченная вдруг волной смятения. «Что я скажу?» — подумала она в ужасе и постучалась.
— Войдите, — отозвался знакомый ей энергичный голос.
— Добрый вечер, падре, — едва слышно сказала Беатрис, входя в кабинет.
— Ага, это ты…
Падре Франсиско Гальярдо сидел за заваленным бумагами столом, быстро печатая двумя пальцами на маленькой портативной машинке. Его гладко выбритое лицо с умными, чуть насмешливыми глазами за квадратными стеклами очков на секунду обернулось к вошедшей.
— Так это ты, Дора Беатрис… — повторил он, снова отворачиваясь к своей работе. — Очень рад, что ты наконец сочла нужным заглянуть к своему духовнику…
— Вас не было, падре.
— Да, но до отъезда я тоже долго тебя не видел. Сейчас я окончу, и мы сможем побеседовать. Садись.
— Спасибо, падре. — Беатрис присела на неудобный твердый стул с прямой спинкой и робко огляделась — в этом кабинете она не была еще ни разу. Над столом резко выделялось на выбеленной стене небольшое распятие черного дерева и слоновой кости, выше висели два портрета в узких рамках — Пий XII и монсеньор Копельо, архиепископ-примас Аргентины. Стальной сейф и несколько книжных шкафов дополняли обстановку, за стеклом одного из них тускло светились золотым тиснением знакомые корешки святого Томаса Аквинского. Светлый паркет был тщательно навощен, под высоким потолком сиял простой шар матового стекла, какие бывают на вокзалах.
В дверь, не постучавшись, просунул голову какой-то человек в штатском, — очевидно, сотрудник редакции.
— Разрешите, падре, — смутился он, увидев посетительницу.
— Я занят, — властно сказал падре Франсиско, не оборачиваясь. — Через час!
Кончив печатать, он с треском крутнул валик, вынул лист, и потянулся за лежащей на столе трубкой, пробегая написанное.
— Итак, Дора Беатрис, — сказал он, набивая в трубку табак, — я тебя слушаю.
«Как об этом рассказать?» — опять молнией промелькнуло у нее в голове. Она глотнула воздух, словно в прохладной комнате стало вдруг невыносимо душно.
— Падре… — сказала она дрогнувшим голосом. — Со мною случилась… страшная история… Я грешна в помыслах, но это не просто… так, как иногда бывает, вы понимаете… Я должна рассказать вам все и… просить вашей помощи…
— Слушаю, — кивнул падре. Он закурил и откинулся на спинку стула. — Успокойся, соберись с мыслями и говори. Не торопись, нас никто не прервет.
Синий дымок поплыл по комнате. Беатрис вздрогнула от мучительно знакомого пряного запаха трубочного табака. Мысли сразу разбежались, только минуту спустя ей удалось как-то взять себя в руки и начать рассказывать.
Говорила она долго. Сначала сбивчиво и словно через силу, потом монотонным и невыразительным голосом, часто делая паузы, как будто задумываясь над собственными словами. Падре Франсиско докурил трубку и продолжал слушать молча, не прерывая ни одним вопросом.
— Вот, падре, — сказала наконец Беатрис, закончив рассказ о встрече в «Гэйлордс», об уик-энде и о своем состоянии в последние три дня. Странно, что, рассказав обо всем этом, она не испытала ожидаемого облегчения; она сидела с опущенными глазами, глядя на свои безвольно лежащие на коленях руки. — Только вы, падре, можете меня спасти… Как — я не знаю. Я знаю только, что этот человек теперь стал для меня дороже всего на свете. Я люблю его, и я видела его глаза… Он мне ничего не сказал, но… говорить было не нужно. А о своем женихе я теперь думаю как о совершенно чужом человеке, которого я предала, вы понимаете, я сознаю это все время… Но — он мне чужой. Что мне теперь делать?
Она задала этот вопрос совершенно спокойным тоном — как секретарша, окончившая печатать письмо и спрашивающая патрона о новом задании, и в ту же минуту словно лопнула сковывавшая ее до сих пор оболочка неестественного оцепенелого спокойствия.
— Что же мне делать, падре? — выкрикнула она отчаянно, подавшись вперед на стуле и стискивая перед собой судорожно переплетенные пальцы. — Падре, помогите мне, спасите меня!
Падре Франсиско ответил не сразу. Он слегка повернул голову, его очки вспыхнули холодным, неподвижным блеском.