У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
Беба сказала, что не любит пьяниц, и сразу забыла о шумном американце. Вернулся второй француз, скоро вокруг нее собрался целый кружок; она заученно улыбалась, думала о Жераре и чувствовала, что ей все труднее переносить этот шум. «Что это со мной делается? — подумала она. — Мне совсем нехорошо… Наверное, я сегодня слишком долго купалась и это что-то вроде солнечного удара…»
Один из французов рассказывал что-то смешное. Все смеялись, засмеялась и Беба — от радости, что слышит голос, так похожий на голос ее Херардо, и что конечно она не будет торчать здесь целый месяц, как советует Линда…
Она не заметила, как стакан выскользнул из ее пальцев, — услышала только звон разлетевшегося стекла и почувствовала холод от плеснувшей на чулок жидкости, и перед ее глазами все поплыло и закружилось — огни, бело-черные фигуры вокруг, испуганное лицо бросившегося к ней француза и абстрактные фрески на стене.
Очнулась она уже в машине. Линда поддерживала ей голову и обмахивала платочком — возможно, крепкий аромат духов и привел ее в сознание.
— Ну как? — спросила Линда. — Ты была права, не нужно было туда ехать, я тебя совсем замучила. Ну ничего, завтра отдыхаем.
— Дона Элена плохо переносит климат, — со своим ужасным акцентом участливо сказал сидевший за рулем Перейра.
От свежего океанского ветра, врывающегося в открытые окна, ей стало лучше. Машина медленно огибала широкую дугу Копакабаны, справа сияли огнями многоэтажные дома на авениде Атлантика, слева шумели в темноте волны, с шипением набегая на остывший песок пляжа.
— Знаешь, Линда… — задумчиво сказала Беба, когда они очутились наконец в тишине своего большого трехкомнатного номера. — Я думаю, мне нужно съездить завтра к врачу… Ты знаешь какого-нибудь хорошего?
— К врачу — из-за обморока? — удивилась Линда. — Ты думаешь… А впрочем, пожалуй… Слушай, в пятницу возвращается из отпуска наш театральный врач, ты сможешь проконсультироваться у него. Он очень толковый и вообще порядочный человек.
— В пятницу…
Беба подошла к открытому окну, глядя на перемигивающиеся огни маяков на островах у входа в бухту Гуанабара.
— Ну что ж, Линда, я думаю, до пятницы можно подождать…
Все эти дни он находился в странном, ни на что не похожем состоянии: его существо как бы раздвоилось, и одна половина наблюдала за медленным умиранием другой. Когда у человека в безвыходном положении не хватает решимости поднять на себя руку, организм может, наверное, убить сам себя, словно скорпион в огненном кольце. Когда нет никакого выхода. Когда знаешь, что этот выход никогда не появится. Когда исчезает воля к жизни.
Дело было вовсе не в Элен. Он был уверен, что она дала бы ему свободу, она не отказала бы, она не преградила бы ему путь к счастью. Дело было совершенно в другом.
Он не мог и подумать о том, чтобы коснуться Беатрис, запятнав ее несмываемой грязью своего собственного падения. Более того — приди она сама к нему, он прогнал бы ее прочь, как прокаженный, боящийся заразить любимую. Выхода для него не было.
И если бы речь шла только о нем! Если бы не было той страшной ночи, если бы не было того, что он видел в последний день в глазах Беатрис… Страшнее его собственной муки было непереносимое сознание, что в это же время страдает и она, страдает из-за его малодушия, помешавшего им расстаться вовремя.
Гибель перестала быть просто тоскливым предчувствием, впервые пришедшим к нему во время поездки по Северу; теперь Жерар ощущал ее вокруг себя, слышал ее в звенящей тишине пустых комнат, чувствовал на губах ее горьковатый привкус — страшный вкус смерти, о котором писал Хемингуэй. Мысль о смерти овладела его душой, переплелась с каждой минутой его существования.
Смерть — и Беатрис. Два полюса, между которыми — как железные опилки в силовом поле магнита — располагались теперь все его мысли и ощущения. Две концентрические оболочки, наглухо окружившие его душу, изолировавшие ее от всего остального, от всего того, что не имело больше никакого значения.
Трудно было сказать, какая из этих оболочек ближе, какая — внешняя и какая — внутренняя; чаще всего обе переплетались, сливаясь в одну. Смерть таилась вокруг него, выжидающе молчала в тишине дома, но в этой же тишине слышался голос Беатрис, ее смех, легкий перестук ее каблучков. Жерар читал когда-то, что умирающим от голода снятся необыкновенно яркие и причудливые сны, и Беатрис была таким сном. Она, воплотившая в себе всю свежесть и чистоту юности, пришла к нему невольной вестницей смерти, как последний привет уходящей жизни. Жизнь уходила от него, теперь в этом уже не могло быть никакого сомнения.
Да и зачем было ему оставаться жить? Поняв во время поездки на Север, что никогда больше не сможет работать по-настоящему, он утратил главный смысл своей жизни. Но тогда еще оставалась надежда, что он сможет хотя бы устроить маленькое личное счастье для себя и для Элен, наладить семью. Теперь у него не было больше ничего — ни творчества, ни семьи; он должен был умереть по той простой причине, что ему незачем стало жить.
Об эту мысль о смерти вдребезги разбивалась теперь всякая другая, связанная с будущим — хотя бы самым ближайшим. Будущее потеряло для Жерара всякое значение, стало отвлеченным понятием. «Общество друзей французской книги» прислало очередной каталог вышедших во Франции новинок, из «Альянс франсэз» пришло расписание лекций на март месяц, из издательства «Ревю де дё монд» — извещение об истекающем сроке подписки на журнал; Жерар бросал все это в корзину, ему уже не нужны были ни книги, ни журналы, ни лекции.
Погода была пасмурной, туманной. Жерар проводил дни в гостиной, сидя с закрытыми глазами в том же кресле, где сидел в ту ночь и, ни о чем не думая, курил трубку за трубкой. Макбет, чувствуя настроение хозяина, лежал обычно в углу, положив морду на вытянутые лапы и не сводя с него печальных глаз. Нужно было бы запереть эту комнату, запереть навсегда и выбросить ключи в пруд, но Жерар знал, что в первый же вечер взломал бы двери, только чтобы снова увидеть этот молчаливый рояль с пустыми канделябрами на пыльной крышке…
Удивительно было то, что организм продолжал исправно напоминать о себе: проголодавшись, Жерар шел в кухню, что-то готовил и съедал, не ощущая вкуса, около полуночи уходил спать. Спал он спокойно, почти без снов. На третью ночь его разбудил негромкий вой Макбета — Жерар вышел в холл и долго сидел рядом с догом, машинально поглаживая его по голове. Странно также, что Беатрис не приснилась ему ни разу. В четверг пришло очередное письмо в желто-зеленом конверте. Жерар прочитал его совершенно равнодушно и так же равнодушно настрочил короткий ответ. Что он мог написать Бебе? Рассказать обо всем? Или просто, ничего не объясняя, сказать, что для него в жизни все кончено?