У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
…Какой неуютной кажется сейчас эта комната… Нельзя было зажигать свечи, она для них слишком велика, свечи хороши в небольшой комнате, или уж их должно быть очень много, а сейчас кругом мрак, по всем углам, и только здесь маленький теплый островок света… Только не поднять глаз — не встретиться взглядом…
Мрак за окнами, мрак у тебя за спиной. А между тобою и Джерри — бездна, обманчиво сияющая темным зеркалом полированного дерева. Темно-вишневое, оно кажется прозрачным, и опрокинутые отражения канделябров горят где-то в непостижимой глубине, на дне разверзшейся у ее ног пропасти. Всмотрись — какой красный огонь у этих свечей, как кровь… Кровь, опрокинутые свечи — древний обряд проклятия… Где-то у Данте…
— Налейте еще, — быстро сказала она, протягивая пустой бокал.
— Не боитесь? — улыбнулся Жерар. — Впрочем, шампанское не так опасно… Что это — гром?
Он оглянулся на окна, где вздувались и опадали белеющие в темноте занавеси. Снова послышался далекий глухой рокот.
— Да, идет гроза, — кивнул Жерар, разливая вино по бокалам. — Когда же это успели собраться тучи, кажется, все небо было ясным…
— Нет, с юга находили, — сказала Беатрис, — я уже заметила, когда мы возвращались. На юге не было звезд.
— Ну ничего, может, пройдет стороной.
— Нет, Джерри, не пройдет…
— Почему вы думаете? — удивился Жерар.
— Не знаю. — Беатрис пожала плечами. — Когда на тебя идет гроза… не нужно надеяться, что она пройдет стороной. Выпейте за мое счастье — хорошо, Джерри? А я — за ваше.
— Хорошо, Трисс, выпьем друг за друга. Только давайте-ка подойдем к окну…
Беатрис встала из-за стола и вместе с Жераром подошла к окну, держа в руке налитый до краев бокал. Сильно похолодавший ветер вздувал и крутил занавеси, в темноте ровно шумели эвкалипты, и их неясные очертания то и дело на миг вырисовывались на фоне мертвенного сияния далеких зарниц. Пахло близким дождем и осенью.
— Ну, Трисс… — сказал Жерар тем тоном, каким говорят на перроне или на пристани, — будьте счастливы…
Он залпом выпил ледяное вино и взмахнул рукой. Мрак отозвался хрупким звоном.
— Спасибо, — шепнула Беатрис. — Будьте счастливы и вы, Джерри…
Второй бокал полетел в ночь.
— Как свежо стало, — заметил тихо Жерар. — Странно, днем была такая погода, да и весь вечер…
— Все меняется, Джерри, рано или поздно. Я хотела спросить — у вас инструмент настроен? Я сыграю, если вы не против…
— Что вы, Трисс, разумеется… Я не знаю, в каком состоянии рояль, — по правде сказать, никогда к нему не подходил… Давайте посмотрим.
— Вы играете?
— О, — Жерар сделал неопределенный жест. — Почти нет. Когда-то играл, но с тех пор… Минутку, я включу свет в гостиной.
— Не нужно, отнесите туда свечи.
Беатрис прошла в гостиную, к поблескивающему в темноте роялю, села на банкетку, подняла крышку клавиатуры. Вошел Жерар с канделябрами в руках, по стенам побежали ломаные тени. «Сюда», — кивнула Беатрис, пробуя клавиши.
— Ну как, можно играть? — спросил Жерар, поставив на рояль свечи и садясь в кресло поодаль.
— Можно…
— А как вам звук?
Беатрис пожала плечами.
— Понимаете, мне после моего инструмента всякий другой кажется глухим… У меня дома концертный «Стейнвэй», единственная фамильная драгоценность… если не считать папиной библиотеки. Но ваш, кажется, ничего…
— Что же вы мне сыграете?
Она провела рукой по клавишам.
— Я сыграю то, что хотела бы оставить вам на память… о нашей мимолетной встрече. Слушайте, Джерри.
Более близкий раскат грома заглушил вступление — тихое, словно нерешительное. «Четырнадцатая соната», — подумал Жерар со смутным ощущением шевельнувшегося в душе беспокойства. Почему именно эта — ведь Беатрис не может не понимать…
Она-то понимает, ответил ему внутренний голос, ты сам должен видеть — она все понимает, поэтому она и выбрала эту вещь. Но в таком случае что это — исповедь, признание?
Тихая задумчивость первой части, неопределенная еще юная мечта о счастье, пронизанное нежной грустью предчувствие сменяются беззаботным аллегретто второй. Светлые, радостные ноты звенят в комнате, но ведь за окном грозовой мрак, озаренный мертвенным пламенем зарниц. И ничего больше. В нашей встрече нет радости, нет и не могло быть. И то счастье, о котором вы сейчас рассказываете — может быть, веря и надеясь, — оно не для нас с вами, поймите это, Трисс. Поймите это, пока не поздно!
Но было уже поздно. Когда первый трагический аккорд взорвал мираж счастья, Жерар зажмурился от рванувшей сердце острой боли, с ужасом осознав свою непоправимую ошибку. Теперь ты понимаешь, о чем играет Беатрис? Теперь ты видишь, что не имел права оставлять ее здесь и рисковать тем, что случилось? Ведь это ее исповедь — ее рассказ о себе… Что ты наделал, что ты наделал…
«Остановитесь, Трисс!» — чуть было не крикнул Жерар и, открыв глаза, увидел ее озаренный колеблющимся пламенем свечей профиль, закушенные губы и блеснувший след на щеке. Да, уже не остановишь.
Лунная соната? Четырнадцатой Трагической следовало бы ее назвать, — ведь это о трагедии гремит рояль, о смертной муке обреченной любви, о страдании любящих без надежды. Торопливая, словно задыхающаяся мольба сменяется взрывом отчаяния, мелькнувшее воспоминание о прошлом — криком ужаса перед будущим. «То, что я хотела бы оставить вам на память…» А еще вчера она казалась ребенком! Не нужно, Трисс, остановитесь хоть сейчас — это будет страшнее с каждой минутой, остановитесь ради всего святого…
Удар грома взорвался где-то над самой крышей. На секунду показалось, что рушится весь дом. Потом наступила тишина. Жерар вытер со лба холодный пот и открыл глаза — Беатрис беззвучно плакала, прижавшись щекой к клавиатуре.
Деревья во мраке шумели тревожно, как всегда перед грозой, почти сливаясь, полыхали зарницы, бледное восковое пламя свечей металось под ветром, готовое вот-вот оторваться и улететь в ночь. Беатрис продолжала плакать отчаянно и беззвучно; и то, что она не стыдилась своих слез, и то, что Жерар продолжал молча сидеть в своем кресле, не пытаясь ее утешить, — создало между ними такую близость, какой не могли бы создать никакие слова.