У черты заката. Ступи за ограду
Шрифт:
— Они очень хороши, Херардо, слово чести! — горячо воскликнула Беба, подойдя ближе. — Ты, может быть, неправильно понял мои слова о том, что они могли показаться чуждыми нашей публике… Я просто не так выразилась. Но вообще это тоже может быть, серьезно! Почему бы тебе не попробовать написать что-нибудь аргентинское? Поехали бы с тобой в Барилоче, в Неукен — там очень красивые места — или на Огненную Землю, в проливы… Я видела снимки — такая красота! Знаешь, одни скалы, и все под снегом. Или поезжай один, Херардо. Может быть, тебе лучше будет работаться в одиночестве? Если бы ты выставил серию аргентинских мотивов…
— Это все не то, все не то… — Жерар снова опустился на табурет и сжал руками голову. — Ты понимаешь, я начинаю думать, что…
Он замолчал. Беба, стоя рядом, протянула руку и осторожно провела по его волосам.
— Что, Херардо? — спросила она
— Что ты была права, когда говорила о «нашем» и «не нашем». Видишь ли… Когда Ван-Гог писал свои провансальские пейзажи, он знал, что они заинтересуют не только жителей Арля. С одной стороны, ему было на это наплевать, но все-таки он знал, понимаешь? У него было сознание нужности того, Что он делает, и поэтому он работал как одержимый — до солнечного удара. Вся беда в том, что я не Ван-Гог…
Помолчав еще, он поднялся и махнул рукой.
— Идем-ка лучше спать, шери. Все равно этот вопрос так просто не решишь… Да еще в три часа ночи, — усмехнулся он, глянув на часы. — Ты хочешь завтра идти смотреть парад? Вернее, сегодня утром.
— Я очень хотела бы, — нерешительно сказала Беба. — Но если тебе это кажется неинтересным…
— Ну почему же, парады вещь веселая. Пойдем непременно, как же…
С праздником в этом году повезло: день, не в пример вчерашнему, выдался солнечный и даже не очень холодный. Задолго до начала парада Беба и Жерар уже заняли места недалеко от официальной трибуны на авеню Либертадор. Было шумно, в празднично одетой толпе с непостижимой ловкостью сновали продавцы сластей и прохладительных напитков, балансируя над головой своими лотками; по свободному от людей пространству взад и вперед разъезжала конная полиция, безуспешно стараясь оттеснить зрителей к прочерченным на асфальте белым линиям.
В десять часов по толпе прошел сдержанный гул: на осененной гигантскими бело-голубыми полотнищами трибуне показалась группа военных и штатских. Его превосходительство президент Республики бригадный генерал дон Хуан Доминго Перон занял почетное место в окружении министров, высших партийных функционеров и генералитета. Жерар сообразил вдруг, что до сих пор видел его лишь на портретах. Попросив у Бебы предусмотрительно захваченный ею театральный бинокль, он стал с любопытством разглядывать живописную фигуру на трибуне — в высокой белой фуражке и с президентской перевязью через плечо — живого латиноамериканского диктатора, которые всегда представляются в Европе чем-то чертовски экзотическим, вроде индийских набобов. Трибуна была так недалеко, что с помощью бинокля он отлично видел не только ордена его превосходительства, но и припудренные сине-багровые пятна экземы на его красивом, но уже несколько обрюзгшем лице.
Над трубами военного оркестра позади трибуны сверкнула булава тамбурмажора. «Не забудь шляпу, Херардо», — торопливо шепнула Беба, дернув его за рукав. Усиленная радиорупорами, зазвучала мелодия гимна. Стотысячная толпа, обнажив головы, запела торжественно и протяжно, как хорал: «Внимайте, сме-е-ертные, кли-и-ичу сво-бо-о-оды…»
Всех слов Жерар не знал, но старательно подпевал как мог. Беба пела чуть ли не со слезами на глазах. Жерар покосился на бело-голубую розетку у нее на груди и подумал вдруг, что в чем-то он свою жену совершенно не знает. Кто бы мог подумать, что легкомысленная Элен может так переживать исполнение национального гимна… Или это просто привычка, воспоминание о школьных годах — о ежедневном подъеме флага и пении гимна перед уроками? Странная вещь этот патриотизм — никогда не знаешь, в ком и когда он вдруг проявится…
Парад продолжался долго. В дробном цокоте копыт прогарцевали на пляшущих конях эскадроны конно-гренадерского полка; по-прусски пропечатала шаг пехота; неся на плечах лыжи, прошли андийские горные стрелки в белых маскировочных комбинезонах; за ними проследовали летчики, матросы, юнкера и гардемарины военных и военно-морских колледжей и академий, морская пехота, разного рода вспомогательные службы. Вообще не любитель парадов, Жерар на этот раз с любопытством наблюдал пестрое воинство. Пехота, проходящая сейчас мимо него, лишь цветом сукна отличалась от той, которая на его же глазах вступала в опустевший Париж тринадцать лет назад, в июне сорокового года. Все было заимствовано у вермахта — те же каски, те же петлички на куртках того же покроя, те же плоские ножевые штыки и тот же парадный «гусиный шаг» с вытягиванием носка. Разница была лишь в цвете солдатских мундиров: аргентинские были не серо-зелеными, а серовато-коричневыми; все же остальное слишком наглядно
16
Royal Air Force — Королевские воздушные силы (англ.].
— Ты не устала? — спросил он у Бебы, когда отгремел последний оркестр и в конце авеню послышался приближающийся рокот моторов. — Сейчас уже ничего интересного не будет…
— Ну что ты! — возразила она. — А танки?
— О, про танки я и забыл, — посмеялся Жерар.
Пришлось остаться. Сдерживая зевоту, он смотрел на прохождение моторизованных частей и артиллерии. Здесь уже все было американское — от бронетранспортеров до джипов; правда, за джипами вдруг пробежало несколько батарей допотопных полевых пушек времен первой мировой войны: прислуга сидела в новеньких доджевских вездеходах, а орудия катились со звоном и лязгом, громыхая по асфальту высокими окованными колесами. Наконец, к радости Бебы, показались танки — высокие горбатые «шерманы».
— Скажи-ка, старые знакомцы, — удивился Жерар.
— Что ты говоришь? — крикнула Беба, не расслышав его слов из-за рева моторов.
— Я говорю — знакомые штуки! Я с такими имел дело во время войны!
— А-а, — кивнула Беба. — Интересно, правда? А какой дым, смотри — все стало синим!
— Двигатели не в порядке, вот и дым… Видно, уже ни к черту не годятся, — проворчал Жерар.
Парад завершился демонстрацией воздушных сил. Толпа проводила взглядами последнее звено реактивных «глостеров», со свистом и ревом пронесшееся над авеню, и стала расходиться. Найти такси оказалось невозможно — Жерар с Бебой пешком добрались до Пласа Италиа, с боем пробились в метро и только к трем часам, усталые до полусмерти, вернулись домой.
— Ну, я сегодня никуда больше не иду, — заявила Беба, сидя на диване и растирая ступни ног. — Подумай, меня еще угораздило надеть новые туфли… Ой, я, наверно, и завтра не смогу ходить. Ты очень устал?
— Так себе, — отозвался Жерар. — В общем, я не жалею, что посмотрел.
— А как тебе понравилась наша армия?
— Больше всего мне понравилось то, что она явно не из тех армий, которые воюют.
— Она может воевать, — обиделась Беба. — Не думай, что мы такие уж беззащитные! Когда здесь высадились англичане и хотели захватить Буэнос-Айрес, их так расколошматили…
После обеда, когда Беба, свято соблюдающая сиесту [17] в любое время года, отправилась подремать, Жерар потихоньку оделся и вышел на улицу. Как всегда, когда ему нужно было решить какой-то вопрос, он не мог оставаться на месте — ему нужно было ходить, двигаться, находиться в толпе…
Самым неприятным было сейчас то, что сомнений относительно правильности избранного метода, которые еще не так давно его мучили, уже почти не было. Они уступили место чуть ли не уверенности в обратном, и в голове у него творился полный сумбур. Он не знал, связано ли это с тем, главным, или просто тут совпадение во времени. Так или иначе, именно сейчас переломилось что-то в его отношении к окружающей действительности, к Аргентине и, может быть, даже еще шире — к человеческому обществу…
17
Siesta — послеобеденный отдых (исп.).