У Червленого яра
Шрифт:
— Вот так он ей все растолковывал, — закончила Услада, оглядываясь на воев Глеба, скучающих на завалинке.
— Слышал? — кивнул Вячко Прошке. — Так и нашему светлому князю перескажешь.
Гонец кивнул и, запрыгнув на коня, ускакал в темноту.
— А что ты об том, Вячеслав Гореславич, думаешь? — робко произнесла Услада. — Кто лучше-то — муромские али смоленские?
— Что муромские вернее будут, все ж наши, ближние. Да пусть сами решают. Лишь бы князю Изяславу от того убытку не было, все ж смоляне — это Глебовы сваты, а наш
Вячко подбадривающе улыбнулся, в полумраке сверкнули белые зубы, Услада засмущалась. Ах, если бы не эти чужие ратные, что за спиной, влюбленные сейчас стояли бы в волнующем одиночестве под крупными звездами да миловались. Многого Вячко не позволил бы, не таков он, но уж за руки бы подержались.
— Я пойду. Светлая княжна велела сбираться, — неохотно вымолвила Услада.
— Лети, пташка моя, — впервые нежно назвал ее Вячко, и сердечко так сладко отозвалось ему в ответ.
А Глеб Переяславский уж стоял на пороге с княжной Марфой:
— Ну, сестрица, даст Бог, свидимся. Не держи зла за сегодняшнее, погорячился, — развел Глеб руками.
— И ты, Глебушка, меня прости, да ежели бы назад все поворотить, то дома бы осталась. Да я ведь зла никому не хотела, да я ж не знала… — голос Марфы дрогнул.
— Ну, будет — будет, — перебил ее Глеб, — поеду я, негоже гостей одних оставлять. А ты поторапливайся, поторапливайся.
Старший брат чмокнул сестрицу в щеку, пошатываясь добрел до коня, его гриди помогли ему неловко сесть, все ж и он крепко набрался. Малый отрядец двинулся к стану.
Марфа, вздохнув, села на ступени крыльца ждать, Услада примостилась рядом. Сейчас затянуть бы песню, да такую, чтоб голосом тонкое кружево до неба доплести, но вот как-то не пелось. До песен ли, когда не знаешь, что дальше будет, а по спине бегает ветерок тревоги.
Прошка обернулся быстро. Чуткие девичьи уши уловили конский топот, и Марфа с Усладой выскочили гонцу навстречу. Но первым его перехватил Вячко:
— Что князь сказал?
— Князь сказал — пусть выезжает, — выдохнул Прошка, спрыгивая с коня.
— Все ли ладно у светлейшего? — внимательно посмотрел на него Вячко.
— С Романом Рязанским песни распевали, да весел был, — громко произнес Прошка, а потом тихо добавил: — Велел тебе княжну светлую до Рязани проводить, чтоб там его ждала… ну, чтобы Глеб старшой не зудел, а сам князь Изяслав туда после пира жениха привезет.
— А про разговор светлой княжны с Глебом пересказал ли?
— Пересказал.
— А он?
— А он сказывал — Глеб бражки перепил: Михалке, меньшому Смоленскому, уж невесту сосватали.
Марфа с Усладой переглянулись. «И кому верить? И надо ли?»
— Вот те раз! — вырвалось у Вячко.
— Да пусть они там сами друг над дружкой потешаются, — обиженно топнула ногой княжна, — а мне вообще никакого жених не надобно, ни муромского, ни смоленского, — она в сердцах сорвала с головы нарядный убрус и швырнула наземь. — Нашли забаву — сестрице женихов искать! Я тоже князя Рязанского дочь, да был бы жив отец... — дальше голос дрогнул, и, не желая рыдать пред ратными, Марфа, торопливо отвернувшись, устремилась к избе.
Услада подобрала дорогую тряпицу.
— Утро вечера мудренее, — ласково проворковала челядинка, семеня за хозяйкой, — почивать давно пора, уж завтра решишь, что делать. Утром всегда яснее думается.
— А я уже решила. Домой еду! Никого мне не надобно, в монастырь уйду. А они пусть своих дочерей растят да ими и торгуются, что кобылами на торгу.
Марфа влетела в сени. Услада поспешила за ней, продолжая успокаивать. В голове у самой Услады все мешалось: кто ж из двух братьев врет и зачем? Неужто и вправду, чтоб друг дружке насолить, готовы и сестрицу родную до монастыря довести? А с нее станется, кровь степная от матери-половчанки — это тебе не водица. Терпит — терпит, а потом как вспыхнет, что сухая лучина. Как не заталкивает горячий нрав Марфа в скорлупу приличий да благодетели, а все ж тот наружу просится, не только братья могут бушевать и глупости творить. Да и упрямства Володимиричам скорее у сестры следует одалживать, если в головушку вобьет, выбить уж сложно.
— Да, может, Глеб Володимирич про сватовство смоленского княжича и не знал, а, может, наш князь чего перепутал? — предположила Услада.
— Все он знал, нарочно здесь доброго братца разыгрывал, чтобы я, дура, поверила да выехала. Чтоб по его вышло, да тем Изяславу нос утереть. А я уеду, пусть радуется. Его взяла! Дома благословения у отца Киприана попрошу да в Суздаль к монастырю поеду.
— Да неразумно так, за что же Изяслава-то наказывать? Он ведь тебе, светлейшая, только добра желает.
— А где он, Изяслав? Приехал сам, узнать, как здесь сестра разместилась, не обидел ли ее кто? Или от Глеба защитил? Нет, бражничает, ему и дела до меня нет. Был бы жив батюшка, он бы их всех на место поставил.
Батюшку Марфа не помнила, слишком мала была, когда он почил, но детское воображение всегда рисовало образ седобородого старца-заступника в ореоле яркого свечения. Услада своих родителей тоже не помнила, поэтому с хозяйкой соглашалась, тоже рисуя батюшку с матушкой белокрылыми ангелами, присматривающими за неразумной дочерью с мягких облаков.
Марфа легла спать, но еще долго ворочалась, ворча в полголоса.
Только услышав мерное дыхание хозяйки, Услада прикрыла потяжелевшие веки. Вся усталость дня навалилась на грудь. Казалось, на миг единый задремала сенная девка, а уж кто-то настойчиво стучал в дверь.
— Солнце уж поднялось, — призывал подниматься вслед за алым кругом светила неутомимый Вячко.
Услада, завернувшись в поневу, пригладила растрепавшиеся волосы и выглянула в сени.
— Хотели на муромского жениха поглядеть, так вставайте, подплывают уж.