У фонтанов желания
Шрифт:
Брошу в огонь эти письма. Сколько из них достигли своей цели, сколько из них стоили того, чтобы написать и прочесть их? Быть может, одно на десяток.
Брошу в огонь фотографии этих мужчин и женщин, ведь я не помню о них ничего, даже их имен. Никому теперь не интересны эти лица, хотя когда-то их осыпали поцелуями. Придет день — и кто-то из моих близких бросит в огонь мое изображение. Все это в порядке вещей.
Вот завиток волос, вот засушенный цветок: они принадлежали тем, кому я отдал все, что только один человек может отдать другому, а как я рисковал ради этих людей… ладно, не будем об этом. Это было вчера. Сегодня, встречаясь с ними, я смотрю в сторону, чтобы
Да, я совершаю самое настоящее убийство. Я решил, что вещи, когда они отжили свое, должны исчезнуть, уступить место другим. Создатель, или природа, точно так же поступает с людьми. И огонь, горящий в моем саду, не дает мне возроптать против этого.
*
Я ожидал, что меня охватит меланхолия. Но нет: я испытываю мрачное упоение человека, который, предаваясь разрушению, точно скидывает с плеч лишнюю одежду. Схватив изящную фарфоровую вазу и обнаружив, что у нее щербатый край, я ощущаю удовольствие, ибо теперь могу с полным основанием ее выбросить. Подобное удовольствие ощущает атлет, избавляющийся от лишнего жира, писатель, оставляющий в абзаце пять строк из пятнадцати, аскет, отрекающийся от благ мирских. Смерть ему, этому необъятному вороху бесполезного хлама, обожаемого женщинами, — вечно они, как собаки, тащат в дом все подряд: мнимую роскошь, мнимую красоту, мнимый комфорт, мнимую пользу! Душа в своем стремлении к свободе натыкается на этот хлам, увязает в нем, покрывается пылью. Любая вещь, словно цепь, удерживает нас на месте. Уничтожить ее значит сбросить балласт: становишься чище, легче, и сразу готов взбираться на вершину. Эти тяжести, как и почести, придавливают вас к земле. Две трети того, чем ты владеешь, надо раздать другим, либо уничтожить, либо перепродать.
— Но сколько я на этом потеряю!
Нисколько не потеряешь. Ты заплатишь за свою свободу. А за свободу ничего не жалко.
Тоска по незаполненному пространству, счастливая нищета человека, всегда готового сняться с якоря. Это пространство заполнится моим будущим. Разрушая, я созидаю. Статуя родится из куска мрамора, от которого отсекают все лишнее. «У меня ничего нет»: сами эти слова неудержимо влекут вперед! И с необычайной ясностью осознаешь: философы и аскеты поступали подобно гулякам, бегущим на праздник, — они стремились к тому, в чем для них воплощалось счастье. Когда им говорили: это вас призывает добродетель, им бы следовало поправить — это прихоть призывает нас.
Пусть меня окружают лишь предметы первой необходимости. Идеальный домашний очаг есть тот, о коем вы, узнав, что за время вашей отлучки его разграбили и сожгли, что от него ничего не осталось, — о коем вы, секунду подумав, скажете: «Как жаль», а затем ваши мысли устремятся в другую сторону. Кто живет ради поэзии, ради наслаждения, ради своего внутреннего мира, тому достаточно монашеской кельи или голой, как больничная палата, комнатушки, чтобы обрести максимум комфорта и вдохновения: белые начинают и выигрывают. «Находясь на вершине могущества, калиф Омар ночевал среди бродяг, на ступенях своего дворца». О великий калиф, я благоговейно целую тебя в плечо!
Мудрецы и мистики твердили нам это во все времена. Чтобы любить истину, надо отрешиться от всего житейского. Чтобы любить Бога, надо отрешиться от всего житейского. Однако и в возвышенный миг любви мы, люди, тоже отрешаемся от всего житейского, удаляемся от привычного берега, словно лодка в открытом море.
Пусть отягощенные цепями невольники тоскуют о разоренном отцовском гнезде. А я повинуюсь себе, повинуюсь божеству, которое живет во мне и говорит: «Ты бросишь отца и мать твоих и последуешь за мной, бросишь все, что отец и мать сберегли для тебя». Что это будет за облегчение — видеть, как торгаши щупают своими грязными лапами картины, мебель и прочую тяжеловесную мерзость, а наблюдающий за ними оценщик спрашивает сам себя: «Что же это я продаю?» А на вырученные деньги надо будет купить цветов, ведь завтра они уже завянут.
*
Все, что вмещал в себя этот дом, начиная с моих записей и кончая керосиновыми лампами в погребе, в конечном итоге служило лишь одной цели: приблизить, приманить счастье, — но из чего состояло это счастье? Из повторяющихся наслаждений, которые издали кажутся единым целым. Я прошу прощения у расхожего афоризма, согласно коему наслаждение есть враг счастья.
Говорят, кто предается наслаждению, хочет забыться. На самом деле все наоборот. Наслаждение — единственная в мире истина, поэтому предаваться чему-то иному значит избегать истины, а стало быть, искать забвения.
На последней странице томика Омара Хайяма, где поэт восхваляет наслаждение и провозглашает, что помимо наслаждения на свете нет ничего, Баррес написал: книга небытия. Красиво сказано, и все же отдает банальностью. Если в нашей жизни выдался хоть один час жгучего наслаждения, значит, небытия не существует. Ежели Творец вселенной нуждается в нашем прощении, мы должны простить его, потому что в этой вселенной он отвел место наслаждению.
— Но ведь сказано: «Все произошло из праха, и все обратится в прах».
Ну и пускай, если этому праху довелось познать наслаждение. Этот без пяти минут скелет дарит мне ласки, надрывающие душу: называйте его скелетом, сколько вам угодно, я не возражаю, но на сегодняшний день от таких скелетов и польза, и радость. «Никто не пугается, когда произносит эти лживые, даже кощунственные слова: «Все суета». Более того, каждый, кто их произносит, думает, будто сказал нечто мудрое и неопровержимое». Так говорит Гете. Шестьдесят лет, наполненных приятными ощущениями — можно ли всерьез назвать это «небытием»?
— А дальше — ничто.
Ну и ладно, пускай будет ничто. Суета сует, я стремлюсь к тебе всем сердцем! Осенью школьникам предстоит вернуться за парты — но разве мысль об этом отравляет им каникулы? Чем без толку сокрушаться, лучше с толком использовать отпущенное тебе время.
Такие выводы, разумеется, слишком просты, поэтому их так и хочется поставить под сомнение. Четвертому поколению людей, приобщенных к цивилизации, здравый смысл кажется чудовищным парадоксом, а все естественное чудовищным кривлянием. Разум с его ненавистью к страстям вообще рассматривает как угрозу не только страсть к удовольствиям, но также и простодушное признание в этой страсти. Разум упорно старается внушить нам, что и одно, и другое — проявления грубости.
*
Стараясь уклониться от жизни, люди изобретают для себя прибежища; у одних такими прибежищами становятся игры разума, у других принципы, либо долг, который они будто бы обязаны исполнить: все сгодится для того, чтобы замаскировать собственную лень и страх перед жизнью, скрыть, сколь мало они к ней подготовлены, сколь далеки от подлинных возможностей, присущих человеку. Скажите им, что вы ищете счастья, ослепительного счастья, и они возразят:
— Не нужно его искать. Оно должно прийти само, случайно.