У каждого свое проклятие
Шрифт:
– То есть вы утверждаете, что Леша был не Епифанов? – удивился отец Дмитрий.
– Это не я утверждаю, а Галина Павловна... Их мать... Пашина... Да и Лешина тоже. Хоть она его и не родила, но вырастила и любила не меньше остальных своих детей. Уж это я точно знаю.
– Но вы, Марина Евгеньевна, приехали ко мне ведь не для того, чтобы рассказать об Алексее?
– Не для того, – согласилась Марина.
– Так для чего же?
– Для того, чтобы спросить, зачем вы ездили к Татьяне Толмачевой?
– К Татьяне?! – Отец Дмитрий вскинул на нее синие глаза. – А это вам, осмелюсь спросить, к чему?
– Понимаете... слишком много смертей... слишком много смертей... – с трудом проговорила Марина и опять разрыдалась.
Отец Дмитрий ее не
– Не могли бы вы поподробнее объяснить мне, зачем, собственно, приехали? Конечно, если вы сейчас в состоянии... Если нет, то мы можем перенести разговор на более позднее время, а пока... например, выпить чаю. У меня есть очень душистый, с лесными травами. Сам собираю... Как сейчас модно говорить – экологически чистый продукт!
– Нет... не надо чаю... – Марина тряхнула головой, пытаясь загнать слезы поглубже. – Пожалуй, будет лучше, если я сразу расскажу, зачем приехала, а вы решите, сможете помочь нам или нет.
– Ну что ж... – Отец Дмитрий непостижимым образом пригасил сияние своих чистых глаз. – Я вас внимательно слушаю.
Когда Марина закончила повествование о нескончаемых несчастьях нескольких поколений семьи Епифановых, отец Дмитрий некоторое время молчал, потом посмотрел прямо Марине в глаза и ответил:
– Да... Вы правы: смертей действительно много. Я вам больше скажу: правда и в том, что проклятие и в самом деле имело место.
Несмотря на то что Марина приехала именно за тем, чтобы удостовериться в его наличии, у нее почему-то затряслись колени, а сердце резко ухнуло вниз.
– Не может быть... – прошептала она.
Отец Дмитрий невесело улыбнулся:
– Да-а-а... Я вас хорошо понимаю. Хотя вы за моим подтверждением и ехали, но поверить в проклятие все же трудно... Тем не менее оно существует... В общем, я узнал о нем случайно и не так давно. Я уехал из... тогда еще... Ленинграда в семидесятых годах прошлого века и с тех пор ни с кем из родственников не общался, если, конечно, не считать Танечку Толмачеву. В советское время меня вообще считали изгоем и мракобесом, а сейчас уже, наверно, поздно восстанавливать былые связи. Не уверен, что кому-нибудь из братьев это нужно. Тем более что и родство-то у нас троюродное. Оно сейчас считается довольно дальним. Мой отец, Николай Федорович Епифанов, умер в 2003 году на семидесятом году жизни. Уснул и не проснулся. Хорошая смерть. Всем бы так умереть, верно? – Отец Дмитрий еще раз взглянул на Марину и продолжил: – Мама умерла годом раньше, и мне достался семейный архив. В Петербурге я не стал его разбирать, привез сюда в большой коробке из-под печенья. В магазине выпросил... Среди всяких ставших ненужными после смерти родителей квитанций, полисов, счетов, поздравительных открыток было также много писем частного характера. Моих в том числе. Я уже пожалел было, что тащил всю эту макулатуру в такую даль, когда в руки вдруг попалось письмо, написанное отцу дедом, Федором Никодимовичем Епифановым. Я, наверно, не стал бы его читать, если бы из разорванного конверта не вывалилась старинная групповая фотография. Из таких... знаете... где женщины сидят, мужчины стоят, положив им руки на плечи, а детишки в кружевных платьицах и панталончиках – на руках у матерей... Я, разумеется, никого не узнал бы, но на обороте было написано: «Епифановы, Федор, Матвей и Евдокия с семьями». На двух женщинах очень богатые украшения: и серьги, и кольца, и на шее что-то сверкает. Даже на детишках крупные и блестящие крестики с камешками на цепочках висят. И только на моей собственной бабушке – ничего. То есть это я потом понял, что на бабушке... На фотографии люди молодые, поэтому я сразу и не смог бы разобрать, кто есть кто.
Марина, которая уже поняла, что за украшения были надеты на Евдокии и жене Матвея Епифанова, вся сжалась в комок, а отец Дмитрий между тем продолжал рассказ:
– Поскольку фотография меня заинтересовала, я решил прочитать и письмо. В письме было много
– Вы сказали о Евдокии и Антонине... А имя Пелагея вам что-нибудь говорит? – спросила Марина.
– Пелагея... Пожалуй, нет. А почему вы спрашиваете?
– Дело в том, что Пироговы... ну... те люди, которые ухаживали за Татьяной, утверждали, что она часто повторяла это имя.
Отец Дмитрий покачал головой и сказал:
– Нет... При мне она ни разу его не произнесла.
– А как звали жену Никодима Епифанова?
– Прасковья.
Марина нервно съежилась и попросила:
– Вы... вы могли бы показать мне эту фотографию?
– Конечно, – согласился отец Дмитрий, встал со стула и достал из ящичка мебелины, отдаленно похожей на буфет, старинную, с несколькими заломами фотографию. Она была коричневой с обратной стороны, но на этом темном фоне все еще легко читалась курчавая надпись, сделанная фиолетовыми чернилами: «Епифановы, Матвей, Федор и Евдокия с семьями, май 1934 года».
Марина жадно всмотрелась в фотографию. Она, разумеется, была черно-белой, но драгоценности узнавались сразу. На одной из женщин было надето изумрудное колье, которое Марина видела на Елене Толмачевой, а на правой руке – браслет, тоже несомненная часть гарнитура. В ушах другой женщины сверкали каплевидные серьги с бриллиантовыми бантиками, которые нынче принадлежали Галине Павловне. Пальцы этой женщины были унизаны многочисленными кольцами. Среди них выделялся крупный перстень. Его трудно было разглядеть в подробностях, но он казался выполненным в той же манере, что и изумрудный гарнитур. На шее третьей молодой женщины висели простенькие светлые бусики, которые, по всему было видно, не имели никакого отношения к ювелирным изделиям.
– Я... знаю, где находятся эти изумруды, – дрогнувшим голосом сказала Марина. – Правда, не все... только ожерелье и серьги...
– Я тоже догадываюсь, где они должны бы быть. У епифановских женщин по линии Евдокии и Матвея.
– Да, у моей свекрови, Галины Павловны, жены Аркадия Матвеевича, серьги, а у Елены, жены Александра, внука Евдокии, ожерелье.
– Когда я прочитал про проклятые украшения, Марина Евгеньевна, – кивнув, опять начал отец Дмитрий, – сразу вспомнил несколько родительских разговоров, которым раньше не придавал особого значения, хотя они и тогда показались несколько странными. Например, однажды я слышал, как мать сказала отцу что-то вроде: «А не кажется ли тебе, Николай, что надо что-нибудь предпринять, чтобы изумруды и прочее вернулось к настоящим владельцам?»
– И что же ответил ваш отец? – спросила Марина.
– Отец сказал, что точно неизвестно, какие из драгоценностей дареные, а какие... В общем, он не уточнил происхождение недареных, но думаю, и так ясно. Я тогда удивился разговору про изумруды, но как-то очень быстро выбросил его из головы, потому что в советское время драгоценные камни можно было увидеть только в кино, в музее или в ювелирных магазинах, в которые мы никогда не заглядывали по причине отсутствия средств на драгоценности. Да и вообще... я был мальчишкой... что мне какие-то изумруды...
– А что еще вы слышали от родителей? – заинтересовалась Марина. – Вы же сначала назвали услышанное разговорами... ну... то есть во множественном числе...
– Еще я слышал, что драгоценности Евдокии пошли на благое дело – на лечение внучки Татьяны. Моя мама даже предполагала, что часть греха с Епифановых таким образом снимется.
– А что по этому поводу думал ваш отец?
– Не знаю. Продолжения их разговора почему-то не слышал. Но когда я принял сан, мой дед Федор Никодимович сказал: «Ну, Митька, ты теперь один – епифановская надежда!»