У каждого своя война
Шрифт:
– Ну волчара, опять посылку требует... Хоть бы раз спасибо написал. И в кого он такой уродился, черт его разберет! — и Люба бросила письмо в коробку из-под печенья, где хранились старые фотографии.
– Чего еще пишет-то? — интересовалась бабка. — Рассказала бы…
– Да ничего! Я ж говорю, посылку опять требует! А я две недели назад выслала! На него не напасешься! Хоть про здоровье поинтересовался бы! Как же, поинтересуется он!
– Ну как же? Неужто ничего не пишет? Вон листков-то сколько? — Бабка
– Успокойтесь вы, мама! Ничего с ним не станется! Жив-здоров, чего и нам желает! Лес валит, спит в обнимку с пилой «Дружба»!
– Ему там мозги-то вправят, — удовлетворенно хмыкал Федор Иванович. — Тюрьма — не санаторий, там его научат Родину любить!
– Ты помолчал бы, Федя! — оборвала его мать. — Все такие разговорчивые стали, прям деваться некуда.
– Попрошу рот мне не затыкать. Я тоже право голоса имею, — ерепенился отчим.
Матери пререкаться было некогда: она только пришла с работы и собиралась за покупками в магазин.
– Лучше на своего младшего посмотри, — бубнил отчим. — Такой же фрукт растет! Тебя опять в школу вызывают, я в дневнике прочитал. Небось опять что-нибудь нашкодил.
– А ты чего в чужой дневник нос суешь, а? — оскорбился Робка. — Чего суешь?
– Я — твой отчим и имею право!
– Робка, чего ты там опять натворил? — спросила мать.
– Два урока прогулял, только и делов-то!
– Ох, дождешься у меня, лопнет мое терпение! Ты уроки сделал?
– А где мне их делать? Федор Иванович весь стол занял!
– Ну-ка, Федя, освободи стол, — приказала мать.
– Мне наряды составлять надо! — возмутился Федор Иванович. — Послезавтра рабочим зарплату выплачивать! Пусть на кухню идет!
– Не пойду, — упирался Робка. — Там жарко и газом пахнет!
– Ишь ты! Сергей Андреевич на кухне роман сочиняет, и ему не пахнет! — укорил Федор Иванович. — А тебе, видишь ли, пахнет! Тогда к своему дружку иди, к Богдану! Вместе и будете уроки делать!
– Свои наряды и завтра составишь! — Мать спорить не любила, к тому же ей было некогда. Одним махом она сбросила со стола графленые листки, всякие наряды и расписки. Листки веером разлетелись по комнате. Бабка довольно улыбалась беззубым ртом и презрительно смотрела на Федора Иваныча.
– Робка, садись и делай уроки, — ледяным голосом приказала мать, и Федор Иванович почувствовал в этом голосе такие нотки, что предпочел уступить.
Молча, с налившимся кровью лицом, он собирал по комнате листки, бормотал себе под нос:
– Чужой... сколько лет с вами промучился, а все одно чужой... Чужим, видно, и останусь... Не любите вы меня, ох не любите…
– Ой, не надо, Федечка, ладно? — досадливо морщилась Люба. — Сам же говорил: любовь — дело наживное. Стало быть, не нажили еще любви…
Робка разложил на чистой клеенке тетрадку и задачник, поставил
– Ты письмо-то возьми, унучек, после прочитаешь и мне расскажешь.
Робка спрятал письмо в карман куртки и вот теперь, сидя в классе, читал его, забыв обо всем.
«...Робке, браточку моему младшенькому, привет.
Скажи ему, чтоб не был фраером и спуску никому не давал. Кто его обижать будет, приеду — задавлю, как клопов! Скажи ему, чтоб Гаврошу привет передавал. Как ему живется на воле? Я тут на лесоповале загибаюсь, а вы там булки да колбасу рубаете, а посылку от вас не дождешься. Ты не дури, мать, я ж тебе все-таки сын родной. Давай присылай. Бабка наша не померла еще? Скажи ей, чтоб меня дождалась. А то вы все там перемрете, и я никого не увижу. А я по вас скучаю, и даже очень. Кланяется тебе твой сын Борис. Жду ответа, как соловей лета...»
– Продолжай, Крохин! — Над самым ухом Робки загремел голос Вениамина Павловича.
Робка вздрогнул, хотел было спрятать листки в парту, но историк опередил его, выдернул письмо из рук Робки и, помахав им перед Робкиным носом, ехидно улыбнулся:
– Продолжай, разгильдяй!
Это означало, что Робка должен продолжить рассказ Солодовникова про дела Ивана Грозного, причем именно с того места, где Солодовников остановился.
– Грозный переехал в Александровскую слободу, — зашипели откуда-то сбоку.
Но Робку занимало только письмо. Он не отрываясь смотрел на листки в руке учителя.
– Отдайте... — сказал он.
– Двоечка! — побагровев, рявкнул Вениамин
Павлович. — Поздравляю, орясина!
И учитель пошел к столу, размахивая листками, — плюхнулся на стул, схватил ручку и вывел жирную, в три клетки величиной двойку.
– Итак, сударь, у тебя уже третья такая отметка, — подытожил Вениамин Павлович и разгладил на столе измятые листки. — Боюсь, двойку в четверти ты себе обеспечил!
– Отдайте! — крикнул Робка и бросился к столу. — Не имеете права!
Робка хотел схватить злосчастные листки, но историк успел спрятать их в карман. И он совсем не испугался Робки, холодно отчеканил, глядя ему в глаза:
– Выйди из класса.
От обиды глаза у Робки налились слезами.
– Это письмо личное! Не имеете права! — снова крикнул он и, в бессильной ярости топнув ногой, выбежал из класса. Грохнул дверью так, что с притолоки посыпалась штукатурка.
В уборной на подоконнике сидел Поляков и курил «чинарик». Дым он пускал вверх по стенке, чтоб было незаметно, если в уборную заглянет кто-нибудь из учителей.