У каждого своя война
Шрифт:
– Здравствуйте, — сказал Николай Афанасьевич, несколько растерявшись под взглядом этих синющих глаз.
– И вам здравствуйте! — насмешливо кивнула Люба. — Вам кого?
– Мне Семена Григорьевича. Он, кажется, здесь проживает?
– Кого-кого? — Глаза у Любы потемнели, она даже отшатнулась назад, в коридор. — Вы что, гражданин?
– Что, ошибся? Бывает. Может, подскажете, где Семен Григорьевич проживает? Его должны тут знать.
– Он же помер, гражданин... — убитым голосом проговорила Люба.
–
– Застрелился он. Еще в середине января, кажется, шестнадцатого, — отвечала Люба. — А вы кто ему будете? Родственник?
– Да нет... друг…
– Извините. Такое вот несчастье... Вон его комната, третья по правой стороне. Только она опечатана.
– Простите, воды можно попить? — ослабевшим голосом попросил Николай Афанасьевич.
– Да, конечно! Ох, я дура недогадливая, извините! Вы пройдите на кухню. — Она первой кинулась по коридору к кухне.
Николай Афанасьевич шагнул в черноту коридора, на ощупь прошел вперед, где из раскрытой двери ложился на пол желтый свет и слышались голоса, доносились густые, въевшиеся в стены запахи жаренной на постном масле картошки, чего-то кислого и прогорклого. Люба вбежала на кухню, Николай Афанасьевич уже увереннее пошел вперед и скоро ступил на эту желтую полосу, вошел в кухню. Там были три женщины и одноногий мужчина в клетчатой рубашке с засученными рукавами. Он курил, сидя на табуретке у окна, консервная банка стояла у него на колене.
В нее одноногий стряхивал пепел. Когда Николай Афанасьевич вошел, галдеж разом прекратился, и четыре пары глаз пытливо уставились на него. Между тем Люба сполоснула под краном чайную чашку, налила воды и поднесла Николаю Афанасьевичу. «Как же так — застрелился? — пронеслось у него в голове. — Почему мне не доложили? Как же так?»
– Пожалуйста. Холодная, — улыбнулась Люба.
– Благодарю. — Николай Афанасьевич взял чашку, отпил несколько глотков — вода действительно была такая ледяная, что заныли зубы. Но сердце отпустило.
Он молча вернул Любе чашку.
– Издалека приехали? — спросила кассирша Полина. — Может, отдохнуть желаете? Так у нас есть где.
– Нет, нет, благодарю, — поспешно сказал он, но не уходил, все думал о чем-то. Шестнадцатого января... шестнадцатого января... Господи, так ведь шестнадцатого января Семен Григорьевич был у него! Как раз и произошел этот тяжелый разговор. Значит, после разговора он пришел домой и... — Это произошло шестнадцатого января? — глухо спросил Николай Афанасьевич. — Вы точно помните?
– Да, шестнадцатого, — хором ответили три женщины, а мужчина, выпрямившись на табуретке, внимательно смотрел на него.
Из коридора в кухню вышел парень лет шестнадцати, чем-то неуловимо напоминавший синеглазую женщину. Сын, наверное, рассеянно подумал Николай Афанасьевич и все стоял как истукан.
– Здрасьте, — сказал парень.
– Ага... — кивнул Николай Афанасьевич. — Добрый вечер... Скажите, а вот этот... сосед его... участковый врач…
– Сергей Андреич? — подсказала Люба. — Так ведь он... не знаю уж, как сказать... Он в тюрьме…
– Значит, еще не вернулся... — вполголоса обронил Николай Афанасьевич. — Значит, еще не выпустили…
– Что вы сказали, простите? — переспросила Люба.
– Что? — он вскинул на нее глаза. — Ничего, ничего... Сегодня этот ваш Сергей Андреич вернется домой... Ладно, прошу прощения. Мне пора. До свидания. — Николай Афанасьевич кивнул всем, мельком оглядел кухню и машинально отметил про себя, что вид ужасающий — чистая трущоба, он уже успел давно отвыкнуть от подобного жилья.
– До свидания, — хором ответили все.
Николай Афанасьевич пошел на слабеющих ногах в коридор. В кухне о чем-то возбужденно зашептались, потом выбежала Люба и догнала Николая Афанасьевича уже у входной двери:
– Извиняюсь, гражданин, не знаю, как вас зовут.
Вы, значит, нашего Сергея Андреича знаете?
– Нет, лично не знаком. Знаю по рассказам Семена Григорьевича.
– А вас зовут... как? — смутившись, спросила Люба.
– Николаем Афанасьевичем…
– Ах, так это вы…
– Что вы хотите сказать?
– Это вы тогда с комнатой Семену Григорьевичу и Сергею Андреичу помогли? Семен Григорьевич говорил... так, помянул один раз, что это вы…
– Да, я занимался этим вопросом по просьбе Семена Григорьевича, — противными канцелярскими словами отвечал Николай Афанасьевич. — Вы дверь не откроете?
Люба поспешно кинулась к двери, щелкнула замком, распахнула дверь. Николай Афанасьевич вышел, обернулся:
– Еще раз благодарю. Извините, — и стал спускаться по лестнице.
– Извините, а вы точно знаете, что Сергей Андреич нынче придет?
– Точно, — не оборачиваясь, ответил Николай Афанасьевич.
Он слышал, как дверь захлопнулась, и продолжал спускаться, но все медленнее, чувствуя, как холодеет сердце и ноги перестают слушаться. В конце пролета он обессиленно опустился на лестничную ступеньку, откинулся спиной на стену, снял шляпу и положил ее рядом.
Пот выступил на лбу, сердце колотилось отчаянно, и такая тоска охватила его всего, такое черное горе поднималось изнутри и заливало душу, что Николай Афанасьевич не выдержал и застонал, завыл тихо, заплакал. Он обхватил руками голову, вцепился пальцами в волосы и плакал, раскачиваясь из стороны в сторону, мыча и всхлипывая, точно пьяный. Сидел на заплеванной грязной лестнице пожилой, видавший виды человек, очень многое переживший, и плакал безутешно. В эти минуты он чем-то напоминал Игоря Васильевича, который рыдал на этой же лестнице всего несколько дней назад.