У каждого своя война
Шрифт:
– Так уж и мечтают? — усмехнулся тот, вынув сигарету изо рта и погладив короткие усы. — Небось из школы вышибли, вот и слоняются без дела.
– Как ты угадал, Герман? — искренне удивился Вениамин Павлович.
– В таком возрасте — на лицах все написано. Ты вспомни, какими мы были в их годы. Такими же, и захочешь наврать что-нибудь, а не получается — рожа выдает.
– Точно, — засмеялся Вениамин Павлович, — но пацаны серьезные. Их в первую очередь интересует, сколько они получать будут.
– Для начала в учениках полгодика походят. Восемьсот рваных. На мороженое хватит.
– Они уже мороженое не едят, — не выдержал и съехидничал Вениамин Павлович. — Они уже водочку изволят кушать.
– С получки водочки откушать никогда не грех, — усмехнулся
– Роберт.
– Володя.
– Вообще-то у меня комплект полный, но раз Вениамин Палыч просит, отказать не могу. Все же фронтовой друг…
– Вот именно, ты уж будь любезен, — сказал Вениамин Павлович. — Самим-то здесь нравится или так себе?
– Так себе... — с некоторым вызовом ответил Робка.
– Ладно, поработаете — поглядите. Не понравится — уйдете, за хвост держать не буду, — сказал Герман Павлович. Говорил этот человек располагающе, и глаза добрые, чуть лукавые — с таким, наверное, неплохо дружить и разговаривать по душам.
– Ну что? — спросил ребят Вениамин Павлович. — Будете печатниками-пробистами, согласны?
– Конечно, — ответил с готовностью Богдан, ему здесь явно нравилось, и он готов был приступить к работе хоть сию минуту.
Робка покосился на шестерых печатников-пробистов, которые работали за наклонными столами. Трое смешивали лопаточками краски разных цветов, двое резиновыми валиками накатывали краску на большие свинцовые пластины. Вдоль стен на гвоздях были развешаны свежеотпечатанные плакаты. Ладно, от добра добра не ищут, сколько еще можно слоняться по городу без дела и сидеть у матери и отчима на шее? В конце концов, не понравится, действительно можно будет и уйти к чертям собачьим. Э-эх, Борьки, жаль, нету, он бы посоветовал.
– Согласен... — сказал Робка и с этого момента стал учеником печатника-пробиста.
Много лет спустя Роберт Семенович с удивлением отмечал, что именно с этого момента и началась его карьера писателя, хотя с писательством профессия эта имела мало общего. В коротких перерывах Робка бегал в наборный цех и смотрел, как наборщики кропотливо набирали шрифты, колдовали над ними, и потом он с радостным удивлением видел, как рождается отпечатанный на бумаге текст. Свежая, блестящая краска, пачкающая пальцы, издающая странный завораживающий запах, довольные лица печатников, которые рассматривают и обсуждают первые оттиски, даже нюхают их, делая замечания на непонятном пека для Робки профессиональном языке. А потом уже он бегал смотреть экземпляры книг и брошюр, конечный результат работы, и опять, как ребенок, поражался тому, с чего все начиналось и чем закончилось — книгой! Уже в солидные годы память возвращала Роберта Семеновича в те времена, почему именно в те, думается, понятно без лишних слов — потому что то были годы юности, годы, когда тебя мнут и калечат все кому не лень, годы первых, самых горьких разочарований и первых, самых радостных познаний, годы, когда юноша на ощупь, словно слепец, переходящий дорогу, стучит палочкой то в одну, то в другую сторону и вдет, осторожно ступая, каждый шаг — как в пропасть. В эти годы юный богатырь совсем не похож на сказочного богатыря — помните? — налево пойдешь — голову сложишь, направо пойдешь — коня потеряешь и так далее. Реальный юнец, наоборот, разрывается от желания устремиться во все стороны, испробовать все сразу, но камни преткновения стоят на всех дорогах, не обойдешь — не объедешь. Это неправда, что все юноши стараются заглянуть в будущее, замирают от желания угадать, кем они станут, мир бы давно сошел с ума, если бы так было на самом деле. Каждый планирует свое будущее на довольно короткий отрезок времени и знает, чем будет заниматься. На долгие горизонты смотрят взрослые, пытаются далеко заглянуть вперед, случается, даже заглядывают, но мудрая жизнь позволяет им угадывать, но не позволяет дожить... и потому человек с возрастом все чаще оглядывается назад, и все чаще прожитые годы кажутся ему пустыми и бездарными. Все мы вышли из детства, гласит старая истина, но очень немногим удается туда вернуться в зрелости, очень немногим, но они — истинные счастливцы…
И вот наконец грянул Двадцатый съезд Коммунистической партии, и на нем Никита Хрущев проткнул наглухо запечатанную консервную банку, внутри которой начался процесс гниения и разложения. Именно тогда народу великой, самой великой и большой державы на планете сообщили, что Сталин — тиран и убийца, садист и людоед, что только из-за него народ этой великой страны наделал столько ошибок в строительстве социализма и понес такие страшные кровавые потери во Второй мировой войне, что число их не могут подсчитать до сих пор, и оно, число жертв, растет по мере того, как открывается все новая правда. Итак, все случилось только благодаря одному изуверу, титану зла и преступлений.
К ужасу партийных бонз, это было сказано на всю страну. Ах, бедный и трагичный Семен Григорьевич, совсем немного не дожил ты, не услышал все то, о чем шепотом разговаривал с Сергеем Андреевичем в маленькой комнатушке. И о голоде на Украине в тридцатых, и о страшных ошибках и просчетах в начале войны, и в середине, и даже в конце, о просчетах, которые сродни преступлению... Но было сказано нечто главное — репрессированы и посажены в тюрьмы и лагеря миллионы людей! Вернее сказать — десятки миллионов, но Никита Хрущев тогда на это не решился. Спасибо и за миллионы! У всего народа голова от этих «новостей» закружилась в буквальном смысле слова. В мрачном недоумении и ожидании затаились «органы» тех самых славных и героических ЧК, потом — ГПУ, позднее — НКВД, затем — МГБ и, наконец, КГБ. Ну-ну, мели, Емеля, твоя неделя... Тем не менее многим следователям на Лубянке скрепя сердце приходилось останавливать, а то и вовсе закрывать находившиеся в производстве дела и выпускать арестованных на свободу... Ладно, погодим, все равно вернемся на круги своя.
Сейчас все удивляются, почему вдруг чуть ли не повально интеллигенция шестидесятых заговорила на языке, сильно замешанном на блатной фене. Да потому что из тысяч лагерей необъятного ГУЛАГа повалили сотни тысяч тех самых несправедливо репрессированных по пятьдесят восьмой статье, а поскольку сидели они вместе с уголовниками, то с кем поведешься, от того и наберешься. И стали говорить: шестерка — вместо «мелкий, незначительный человек», шибздик — вместо «маленький», шима — вместо «карман», шкары — вместо «брюки», шкет — вместо «вор-подросток», шины — вместо «ботинки», шлепало — вместо «лгун», шпон — вместо «вечеринка», котлы — вместо «часы», корочки — вместо «документы», горбатого лепить — вместо «неумело врать», ветрянка — вместо «форточка», вздрогнуть — вместо «выпить», вертухай — вместо «часовой», чесать вальсом — вместо «проходить мимо», валовать — вместо «уговаривать», быть на приколе — вместо «стоять», бухать — вместо «пьянствовать», бурить — вместо «играть в карты», и так далее и тому подобное. Великое множество слов и выражений из блатной фени мы сейчас используем в русском языке вполне «легально», не зная их истинного происхождения, но теперь они понятны всем.
Сергея Андреевича привели к следователю, как он полагал, на очередной допрос, но привели почему-то рано утром. Следователь с редким именем Ювеналий Антонович встретил его неожиданно приветливой улыбкой, предложил сесть, справился о здоровье, о настроении. Перед Ювеналием Антоновичем лежала уже пухлая папка с протоколами допросов. Раньше Сергей Андреевич всю папку не видел и невольно удивился, как же много накопилось этих протоколов.
– К концу подходят наши с вами беседы, Сергей Андреич, — ласково улыбаясь, проговорил Ювеналий Антонович.
– Что ж, вы сами говорили, сколько веревочке ни виться, а кончику быть. Слава богу, значит, расстанемся... Можно узнать, когда предполагается суд?
– Суд? Так вам суда хочется? — мелко рассмеялся Ювеналий Антонович. — Прямо нетерпением горите?
– Совсем не горю. Просто, если уж это должно случиться, то скорей бы. Ожидание, сами знаете, жизнь укорачивает, нервы треплет.
– Да, да, конечно, — кивнул Ювеналий Антонович. — Две самые отвратительные вещи на свете — ждать и догонять... А вот предположим, Сергей Андреевич, этого не случится?