У каждого своя война
Шрифт:
– Ты комсомолец? — весело спросил Валя Черт. — Ну, че заткнулся? Тебя спрашивают. Ты комсомолец?
– Да... — с трудом ответил Робка и подумал, что у него и отмахнуться-то нечем — ни палки, ни свинчатки, и на ноги не рассчитывай, Милка рядом стоит, куда убежишь?
– Давай не расставаться никогда! — проговорил Валя Черт и довольно заржал, следом за ним засмеялись Гаврош и парни, стоявшие в стороне.
Милка крепко стиснула Робкину руку, прижалась к нему и вся напряглась, с яростью глядя на Гавроша.
Спросила:
– Чего тебе надо?
– А ничего! — беспечно
А че, вам можно, а нам нельзя?
Валя Черт при этих словах опять жизнерадостно заржал.
– Ну как, Робертино, морда не болит?
– Нет.
– Значит, мало получил, — вздохнул Гаврош. — Придется добавить…
– Только попробуй! — звонко выкрикнула Милка, и Робка почувствовал, как она вся задрожала.
– Жалко тебе его? — участливо спросил Гаврош. — И мне жалко, честно. Корешами были, дружили душа в душу... — Гаврош выплюнул окурок на асфальт, растер носком туфли, проговорил серьезно: — Ну-ка, Роба, отзынь на три лапти.
Робка стоял на месте, Милка крепко держала его за руку. Трое парней, стоявших в стороне, подошли ближе, и Робка увидел, что у одного из них на плече висит гитара. А сзади сопел в затылок Валька Черт.
– Кому сказал, отзынь на три лапти, — повторил Гаврош. — Мне с подругой потолковать надо.
Робка не двигался. Валя Черт положил ему руку на плечо, проговорил доверительно:
– Тебя по-хорошему просят, фраер, оглох, что ли?
– Стой тут... — шепнула Милка и шагнула навстречу Гаврошу. — Ну, говори, чего тебе! — Она вела себя решительно, но дрожащий голос выдавал страх.
– Эх, Милка, Милка... — Гаврош обнял ее за плечо, они медленно пошли по тротуару, и Милка совсем не сопротивлялась.
Трое парней проводили их взглядами, о чем-то переговаривались негромко — слов было не разобрать. Потом один засмеялся. Робка шагнул было за Милкой и Гаврошем, но Валя Черт загородил ему дорогу, глянул из-под козырька кепочки:
– Тебе русским языком сказали, стой и не рыпайся. А то схлопочешь…
Робка проглотил шершавый ком в горле и остался на месте.
– Ишимбай, спички есть? — спросил Валя Черт и направился к троим парням, прикурил у них новую папиросу, пыхнул дымом. Парни, видно, стали что-то говорить Черту, тот замотал головой, сказал так, что Робка расслышал: — Братан у него... в законе... нельзя... вернется — пришить может.
Робка понял, что разговор идет о его брате Борьке, и сердце обдало теплом, радостно подумалось, что ничего особенного они ему не сделают, ни ему, ни Милке — Борькин авторитет был тому охранной грамотой. Робка расправил плечи, сказал громко и небрежно:
– Ну скоро они там? Не наговорились?
– Ты смотри, тварюга, еще гоношится... — сказал кто-то из парней.
И тут раздался дробный стук каблучков, и из темноты показалась Милка. Робка увидел кривоватую улыбку у нее на губах, а глаза как-то странно блестели. Она подошла, шмыгнула носом, совсем как маленькая девчонка, зачем-то поправила Робке отвороты куртки на груди, погладила по плечу и сказала:
– Ладно, Робочка, погуляли, и хватит. Не ходи за мной больше.
– Почему? — глупо спросил Робка, потом спохватился, взял ее за руку. — Что случилось, Мила?
– Не надо... — она выдернула руку, как-то вымученно улыбнулась. — Тебе же лучше будет, понял? И мне…
– Подожди, Мила... — начал было Робка, но она перебила резко:
– Ну хватит! Сказала — не ходи, значит — не ходи! Надоел! Ну чего тебе от меня надо! Ну чего?!
Робка молча смотрел на нее, стиснув зубы. Милка попятилась на несколько шагов, поравнялась с Гаврошем, который стоял тоже молча, жевал потухший окурок. Милка взяла Гавроша под руку, крикнула:
– Иди домой, малолетка, мамка заругает!
Вся компания медленно уходила по переулку в темноту. Зазвенела гитара, раздался смех, потом неразборчивые фразы, снова смех. Бренчали струны, несколько голосов запели песню, и Робка различил среди них голос Милки. Он все стоял неподвижно, стиснув онемевшие челюсти, и не мог сделать шага — жизнь обрушилась в одно мгновение. Какой же он был осел, когда верил всему, что она плела ему, когда целовала, про одну-единственную, до гроба, любовь говорила…
И вдруг пожалел он, что не избили его Гаврош и его кодла в кровь, в смерть! Пусть бы избили... и лежал бы он на стылом асфальте, в крови, с переломанными ребрами, в изорванной одежде, и пусть бы она все это видела... как он медленно умирает... А лучше всего — сразу ударили бы финкой под сердце — и амба, прощай, жизнь, прощайте, друзья! Прощай, подлая шалава! И все твои лживые слова и клятвы! Я не держу на тебя зла! Но пусть смерть моя будет тебе вечным укором! Может быть, смерть эта чему-нибудь тебя научит?! Прощай, подлая шалава! Когда-нибудь придешь ты на мою могилу и заплачешь горькими слезами, и будет тебе горько и одиноко, и будешь ты просить у меня прощения... Робке представилось, как его хоронят, как он лежит в цветах в гробу, а вокруг школьные друзья, конечно, Богдан, Костик, Володька Поляков, учитель истории Вениамин Павлович.
– У него была отличная память... — говорит Вениамин Павлович. — Ему обязательно нужно было учиться. Он сто исторических дат написал!
И мама будет плакать, и Степан Егорович, и отец Богдана Егор Петрович, и даже Федор Иванович будет сморкаться в грязный клетчатый платок... А Гаврош? Черт с ним, с Гаврошем! Борька придет из тюрьмы и отомстит за погибшего брата... Ах, какие сладко-горькие мечты!
Только ничего этого в действительности нету. А есть пустынный ночной переулок, редкие подслеповатые фонари слабо рассеивают тьму, и свет в окнах домов давно погас, не слышно шума проезжающих по улице машин — есть глухое, обидное до слез одиночество... Прощай, подлая неверная шалава!
...Откуда и каким образом рождаются сплетни? Не прошло и месяца, а уже все в квартире и в подъезде, да и во дворе перешептывались, завидев идущую по двору Любу или Степана Егоровича. Разве можно спрятаться от пересудов в коммунальной квартире? Все про всех давным-давно все знают. Кто и что ест на завтрак, обед и ужин — знают. У кого сколько и каких рубах, штанов, ботинок, где купил недавно пальто и за сколько — знают. Какая у тебя мебель, есть ли патефон, приемник, пианино, аккордеон или, паче чаяния, скрипка — знают.